Убийство в Венеции

— Отнюдь. Я считаю просто, что предметы искусства покупают из разных соображений. Иногда потому, что они нравятся, а иногда по другим причинам.

— Например?

— Например, для того, чтобы отмыть грязные деньги. И я думаю, что Анна была замешана в чем-то подобном. Может быть, даже не ведая об этом, но тем не менее.

— Поэтому ее и убили, ты полагаешь?

— Возможно. Но пусть это выясняет итальянская полиция.

— Мне тоже так кажется. Но мне пора. Я заглянула только, чтобы рассказать об Анне. Потому что мы на днях говорили о ней.

— Очень мило с твоей стороны. Да, и спасибо за приятную компанию в Слагсте.

— И тебе. Маргарета — удивительная женщина. Всегда такая веселая и доброжелательная.

— Кстати, ты не помнишь той картины, которую у нее украли?

— Ты об этой истории с толстыми женщинами и обнаженными мужчинами? Ножи и кровь. Да, помню. Если увидишь ее один раз, больше не забудешь. Слава богу, что кому-то пришло в голову украсть ее. Не понимаю только — почему? Едва ли ее можно где-нибудь вывесить без того, чтобы людям не стало плохо от одного ее вида.

— Я не совсем в этом уверен. Если судить по описанию, то картина очень интересная. Напоминает Рубенса.

— Рубенса! — Элисабет расхохоталась. — Конечно, это было огромное полотно с толстой голой дамой на нем, но на этом и кончалось сходство с Рубенсом. К тому же оно было неимоверно грязным и с Рубенсом имело столь же мало общего, как, скажем, имеет лубочное искусство с Рембрандтом. Если мне будет позволено сказать свое мнение.

— Может, именно по этой причине.

— Теперь я не понимаю тебя.

— Подумай. Сюжет так отвратителен, что ни у кого нет особой охоты разглядывать полотно. Оно к тому же настолько грязное, что почти не видны краски. Как бы оно выглядело, если бы его отмыть от почти четырехсотлетней пыли и влаги и отреставрировать? Ты не думаешь, что твои заключения были бы после этого несколько иными?

— Я не понимаю все же, куда ты клонишь, — сказала она, задумчиво глядя на меня, словно пытаясь отыскать на моем лице отгадку, анализируя сказанное.

— Если ты думаешь, что Свен со своими студентами или все те, кто бывал в Слагсте, могли считать, что это настоящий Рубенс, то это кажется мне несколько странным. Очень может быть, что это было полотно школы Рубенса или даже его ученика. Такое бывает сплошь и рядом, и не только когда речь идет о Рубенсе. Но разница между ним и оригиналом — как между небом и землей!

— И все же был тот, кто считал иначе. А он был экспертом по творчеству Рубенса. Причем из ведущих.

— И кто же это был?

Я глядел на нее и знал, что она знает ответ. Но я все же ответил.

— Андерс фон Лаудерн.

ГЛАВА XXV

— Кто убил тебя, Анна? Почему ты должна была умереть?

Но она не отвечала. Одетая в шитое золотом платье, она безмолвно держала венок из цветов. Не давала ответа и ее загадочная улыбка. Цветы венка окружали буквы С и R. Эксперты по сей день спорят, что означают эти инициалы на изумительном балдахине над троном в Королевском дворце. Означают ли они Carolus Rex или Cristina Regina? Королева Кристина велела вышить их по случаю своей коронации в 1650 году? Но в одном все согласны. Что вышитый портрет женщины справа — копия Весны Боттичелли. Я всегда был влюблен в нее. Отделенный от нее столетиями, я любил ее целомудренно и бесстрастно, но от этого не менее преданно. Время от времени я приходил во дворец и подолгу стоял перед нею, любуясь ее мягкой улыбкой. Этот балдахин появился здесь с Катариной Ягеллоникой, ставшей женой Юхана III. А она унаследовала его от своей матери, Боны Сфорца, дочери герцога из Милана.

Весна Боттичелли смотрела на меня. Но она не отвечала на мои вопросы. Анна была опасна, она слишком много знала. Но для кого она была опасна? Для международного наркосиндиката? Или правду следует искать совсем в другом месте?

Я медленно прошел через просторные залы и покои, спустился по широким каменным ступеням монументального создания Тессина, в котором роскошь барокко и скромность реализма он соединил в своем прославлении самодержавной королевской власти волею Божией. Собственно, нелепым было приходить во дворец только для того, чтобы поглядеть на эту старинную ткань, на вышивку, которой было много сотен лет. Как будто это могло помочь разгадке. Но я всегда был романтичным. Постоянно совершал поступки, которые никак нельзя было назвать особенно разумными или рациональными. «Впрочем, в этом тоже есть свое очарование», — подумал я, выйдя во двор. В том, чтобы иногда позволить себе быть романтичным.