Убийца

А «его степенство» развалился на диване, засунул руки в карманы, расстегнул жилет и откинул красную рожу на подушку дивана.

– Ходи веселей, – мычит он, – я гуляю.

Его степенство – это Иван Степанович Куликов. Он «закрутил». Он хочет повеселиться. И как же ему не повеселиться? Ганя его простила. Она ничего не сказала отцу с тем, что теперь они будут жить вместе в доме Петухова. Ганя заняла свою девичью комнату, а он поместился в двух комнатах конторы завода. У них водворился мир, и вот он решил отдохнуть, развлечься, сделать антракт! И что ему значит бросить этой челяди, этим пресмыкающимся тварям десяток-другой тысяч? У него наличными больше ста, да после тестюшки ему скоро предстоит получить тысяч полтораста. Это доподлинно теперь выяснилось: старый хрыч накопил уйму денег.

– Иван Степанович, – чуть дыша произнес хозяин «салошки», – не прикажете ли Дашкиной «Камаринскую» сплясать? Она первый сорт отмахивает.

– Чего, – протянул гость, – «Ка-ма-рин-скую?» Ну, вали, жарь на прованском!

Тапер заиграл. Молодая, рослая девица с орлиным носом, ударила по бедрам, подбоченилась и пошла по кабинету, притоптывая каблуками.

– Ходи веселей, вот так, важно, поддай пару! Ай да Дашкина! Хе, хе, хе…

– Прикажете заморозить, Иван Степанович, – поклонился управляющий гостю.

– Морозь, надо Дашкину спрыснуть, важно, важно.

– Я прикажу полдюжинку.

– Пошел прочь! Не мешай смотреть!

Девица откалывала вприсядку. На диване, на всех креслах и стульях сидели арфистки и хористки со стаканами в руках. Они делали вид, что пьют. Незаметно каждая из них выливала свое вино в стоявшее в углу ведро и ставила на стол пустой стакан.

– Доливай, – командовал гость, – пустых стаканов у меня чтоб не было! Доливай.

И опять та же история. Официанты зорко следили за ведром. Это ведь их барыш. Из ведра вино пойдет в бутылки и опять будет подаваться другим гостям, когда компания достаточно подвыпьет.

После «Камаринской» хор затянул «Среди долины…».

– Нет, стой! Брысь! Не хочу, – кричал гость, – плясовую, пляшите, черти, все, веселей, я сегодня гуляю.

На дворе давно начало светать, когда упившийся гость, еле ворочавший языком, потребовал счет.

– Сколько?

– Одна тысяча триста…

– Все тут?

– Никак нет, за пение что пожалуйте.

– Нате, черти, – бросил он пачку сторублевых на стол и хотел подняться. Ноги не повиновались.

К нему подбежало несколько человек. С трогательной заботливостью и нежностью его подняли и осторожно повели к выходу. Сзади провожала целая свита. В коридоре пробивался утренний свет. Величаво, с сознанием своего достоинства, гость передвигал ноги и посылал во все стороны ругательные эпитеты. Никто не оскорблялся. Все кланялись и улыбались. В прихожей с тою же заботливостью гостя одели и стали прощаться. Первый обнял и руками схватил болтавшуюся руку гостя сам хозяин, долго тряс ее и благодарил. За ним стали трясти ту же руку поочередно управители и девицы. Все нежно благодарили и трогательно просили не забывать их, приехать завтра. Простая публика давно разошлась, и двери были заперты наглухо, но для дорогого гостя несколько сторожей широко их распахнули. Лучи проснувшегося солнышка ворвались в двери и осветили лица свиты. О! Что это за лица?!

– На завод, – промычал гость, и коляска помчалась к заставе.

12 Ужас друга

Тимофей Тимофеевич снова жил с Ганей, которая быстро стала поправляться и воскресла душой… Наступили дни, очень похожие на доброе старое время, с тою только разницей, что заводом всецело управлял Куликов.

Старик Петухов и дочь как-то безотчетно предались полному покою… Их наболевшие души искали тишины, уединения, и они целыми днями могли просидеть в своих комнатах, никуда не выходя и никого не видя… Наступившая теплая, хорошая весна благотворно влияла на состояние их духа… Ганя шила приданое своему будущему наследнику, старик погрузился в толстые старинные книги с древними кожаными переплетами… Когда они сходились, то любили сидеть молча, рядом, изредка прерывая свое созерцательное состояние короткими фразами…

– Ганя, можешь ли ты его полюбить?

– Нет, папенька…

– Как же будет?

– Не знаю…

И долгая пауза…

– Надо развод устраивать…

– Надо, папенька…

– А как его устроить?

– Не знаю, папенька…

Отец и дочь не сознавали, что минувшая зима так надорвала их силы, энергию и здоровье, что им не скоро удастся восстановить потерянное равновесие… Тимофей Тимофеевич хотя меньше дочери страдал душевно, зато перенес тяжелую болезнь, завершившуюся нравственным потрясением, когда он увидел дочь в первый раз после выздоровления; кроме того, и лета его брали свое; ему пошел 74-й год… Изломанная, исстрадавшаяся, с незажившими еще рубцами на всем теле, Ганя поправлялась хотя и быстро, но все еще была слаба и надорвана… Неудивительно, что в их характере и образе жизни произошла большая перемена… Они были вполне довольны, когда могли ни о чем не думать, не заботиться и долгими часами сидеть или лежать молча, не шевелясь… А прежде Ганя, например, не могла и минуты пробыть без движения, работы…