Убийца

— Послушайте, раз это так, — сказал он, — то уж не указать ли вам, где лежат эти деньги?

— Разве я не могу даже искать спасения? Разве для меня не может быть возрождения?!

— Ведь вы уже испробовали это средство! Не я ли видел вас года два тому назад на митингах общества «Духовного возрождения», где ваши речи раздавались всех громче, где и вы воспевали с хором гимн покаяния, провозглашали воскресение к новой жизни на земле, расцветающей на развалинах греха и порока!.. Ну и что же из этого вышло?

— Ничего!.. — упавшим голосом согласился Маркхейм. — Да, вы правы! И все, что вы мне здесь сейчас сказали, все это правда!.. Теперь я ясно вижу, что мне остается делать, и в чем теперь заключается мой долг. Благодарю вас за этот урок, благодарю от всей души! Теперь глаза мои раскрылись, и я вижу себя таким, каков я есть на самом деле.

Он смолк. В этот самый момент резкий звук колокольчика у входной двери, дребезжа, раздался по всему дому. При этом звуке, как будто это был заранее условленный сигнал, которого он ждал, странный посетитель вдруг разом изменил свое обращение.

— Это прислуга! — воскликнул он. — Вы видите, она вернулась, как я вас о том предупреждал. Теперь вам предстоит еще одно маленькое затруднение — отвлечь ее внимание от вас и не дать ей заметить и догадаться, что здесь случилось нечто не совсем обычное. Вы должны сказать ей, что ее господин заболел, но вместе с тем вы непременно должны впустить ее в дом и при этом все время сохранять совершенно уверенный, спокойный, но несколько серьезный и озабоченный вид. Никаких улыбочек или усмешек, главное дело — это не переигрывать, и тогда я ручаюсь вам за успех. Раз она войдет в прихожую и дверь за ней будет заперта покрепче, то с помощью той же ловкости и проворства, какие вы применили к ее господину, нетрудно будет избавиться и от ее нежеланного и неудобного присутствия и устранить с вашего пути и эту последнюю опасность. Раз это будет сделано, весь вечер будет в вашем распоряжении, а если нужно, то и вся ночь. Все это время вы можете употребить на разграбление собранных здесь сокровищ и на то, чтобы обезопасить себя от всякого рода подозрений. В этом, конечно, я тоже могу помочь вам. В сущности, ее приход является для вас и помощью, и даже в некоторой степени спасением под видом новой опасности. Только действуйте смелее, мой милый друг, не то помните, что ваша жизнь висит на волоске! Мешкать нельзя, надо действовать!..

Маркхейм пристально смотрел на своего советчика и не особенно торопился.

— Если я обречен на одни только дурные поступки, если мне суждено, как вы говорите, творить только зло, — сказал он, — то у меня остается еще один свободный выход из этого положения; передо мной еще открыта дверь к спасению — я могу перестать творить что бы то ни было! Могу отказаться от каких бы то ни было поступков. Если вся моя жизнь есть не что иное, как одно сплошное зло, то я могу отказаться от нее!.. Хотя я, — как вы совершенно справедливо заметили, — поддаюсь каждому малейшему искушению, я все-таки еще способен одним решительным движением поставить себя в такое положение, где я стану совершенно недоступен никаким искушениям. Вы утверждаете, что моя любовь к добру, ко всему честному, благородному и прекрасному обречена на бесплодие, — возможно, что так! Но даже если это и так, то, помимо этой любви и наряду с ней, во мне живет и ненависть ко всякому злу, и из-за этой ненависти, к горчайшему вашему разочарованию, любезный мой советчик и благожелатель, вы увидите, что я сумею почерпнуть в себе достаточно энергии и решимости, чтобы противостоять злу.

При этих словах физиономия гостя заметно изменялась; в ней наблюдалась какая-то удивительная перемена, можно сказать, почти приятная: выражение его лица как-то смягчилось и просветлело; в нем чувствовалось и торжество, и некоторая нежность, но при этом само лицо его как будто стушевывалось, как будто расплывалось, точно туман.

Но Маркхейм не остановился над наблюдением перемены, происшедшей в лице его собеседника, он не дал себе труда вникнуть в смысл и в значение этого превращения, он отворил дверь на площадку и стал медленно спускаться по лестнице, погруженный в глубокие думы.

Все его прошлое постепенно и последовательно развертывалось перед ним, и он видел его таким, каким оно было в действительности, — неприглядным, безобразным, как кошмар, случайным, как пестрая смесь мотивов в каком-нибудь музыкальном попурри. Вся его жизнь предстала теперь перед ним как одна общая картина поражения.

Жизнь, такая, какою он видел ее теперь, не прельщала его более, она не манила его к себе, не сулила ему ни радостей, ни утех, напротив, она отталкивала его, как нечто гадко-кошмарное, что тяготит и давит, и порабощает его, а там вдали, по ту сторону этого печального земного бытия, ему виднелась тихая пристань для его разбитой бурей ладьи.