Убийца на экспорт

Это до него дошло. Она думает, что у него испортилась машина, и предлагает ему позвонить механику.

– No, – сказал он чуть ли не единственное английское слово, которое знал. И перешел на русский, стал говорить, что ее хотят убить, но он не знает за что. Может, это ее муж хочет от нее избавиться? Он видел такое в кино. Ведь у нее «паркинсон», а у него, наверно, молодая баба. Вот он и заказал замочить ее. – Ponimaesh? Kh-h-h! – И Николай для наглядности выразительно чиканул себя ладонью по горлу, а потом ткнул в американку пальцем. Мол, тебя – к-х-х!

– Муж, наверно! Понимаешь? Кто же еще?

Но женщина ни черта не понимала, только внимательно смотрела на него своими зелеными глазами, а потом спросила:

– You are not going to kill me, are you? Would you take money?

Это слово он знал. «Мани» ему не помешают. Тем более что он их заработал, честно предупредив ее о смертельной опасности.

– Мани – о'кей! – сказал он. – О'кей мани!

Женщина открыла ящик стола, но вытащила из него не деньги, а пистолет. И направила его на Николая.

– Fuck me first, – сказала она. – Do you underst…

Но договорить она не успела, конечно. Потому что Николай был с семнадцати лет выдрессирован реагировать на пистолет, не думая.

И буквально в следующее мгновение этот пистолет отлетел в сторону, а эта дура с болезнью Паркинсона, зелеными глазами и упругой кукольной попкой лежала на деревянном полу оранжереи – лицом вниз и с завернутыми за спину руками.

А Николай лежал на ней, ища глазами, из чего бы сделать ей кляп, и умоляя себя и Бога не заводиться. Только не заводиться! Только не давать волю этому пьянящему кайфу преодоления сопротивления жертвы, которая будет сейчас визжать, рыдать, кусаться и биться в его руках, как поросенок, как курица, как хорек или кролик. Господи, как они все любят свои куриные жизни! Они всегда сопротивляются и тем самым заставляют его звереть до того, что он вынужден их убивать. Да, они, они сами, а не он, всегда были виноваты в том, что он с ними делал…

Но какого черта эта американка не кричит и не вырывается? И что она шепчет? «Do it! Yes! Do it to me!» Он не понимал ни слова, тем более что английское «do it» похоже по звучанию на русское «дуй», но он чувствовал, как ее задница вдруг заиграла под ним и заелозила, втираясь в его пах.

«Сейчас я тебе вдую!» – успел подумать он, теряя контроль над собой, а все дальнейшее уже было неостановимо – его руки рывком перевернули на спину ее легкое белое тело и буквально разломили ее ноги.

Но краем сознания, уже затуманенного похотью, он опять отметил, что она не сопротивляется, наоборот, помогает ему расстегнуть штаны и даже сама потянулась к его ширинке, восклицая: «Give it to me! Give it to me! Please!» «Может, она действительно с приветом? И откусит сейчас?!» – испуганно подумал он, но и эта мысль уже опоздала, потому что страстная и жадная работа ее языка уверила его в том, что она в своем уме и умении.

Это было дико ему, нелепо и непонятно – оказалось, что не он имел ее, а она – его. Правда, сначала и по запарке он еще по русской манере всаживал и долбил скважину под аккомпанемент ее стонов: «Yes!… Yes!… Do it!» – но через несколько минут они уже приспособились друг к другу, вошли в синхрон, и не столько он всаживал, сколько она поддавала, а потом и вообще оказалась на нем – сама взлетела на него и помчалась вскачь, несмотря на свой «паркинсон», который делся неизвестно куда, испарился, что ли?

Господи, что это была за скачка! И передом, и задом, и на боку, и вприсядку!

Но он не сдавался! Нет, как он мог уступить этой первой в его жизни американке, да еще с «паркинсоном»? И когда она обессиленно падала на него, истекая в очередном оргазме, он больно крутил ее маленькую белую грудь, подминал под себя ее холеное тело и опять засаживал и долбил скважину, матерясь с любовным садизмом. Но американка не понимала его грязных ругательств.

– Are you German? – спрашивала она. – Or Hungarian?[1]

А он не понимал, о чем она спрашивает, и приказывал:

– Ne pizdi! Do it! Rabotay!

От их скачки дрожал деревянный настил пола оранжереи, падали и разбивались горшки с цветами. Она не обращала на это внимания.

– You are great, you know? – шептала она страстно. – You are the greatest! I did not have sex four years! My husband is not touching me… O, God! You are God, you know? You are God![2]

– Ne pizdi, suka! Rabotay!

– I'll go with you, I swear! I'll give you all I have! I'm rich! Would you take me with you?[3]

– Do it, suka! Do it!

И она – «дула», как она «дула»! Даже когда он захрипел, кончая, она продолжала яростно обтесывать его клинок, выжимая из него последнюю силу.

А потом, когда этот клинок выпал из нее, она благодарно вылизала его. Николай не привык к такому обращению.

– Ладно, ладно! Дорвалась! – сказал он по-русски с напускной грубостью. – Не ебут вас тут, что ли?

Он встал и стал натягивать брюки. А она… Она вдруг стала перед ним на колени и – голая, распатланная, в пыли – сказала: