Убийца нужен…

— Ты видишь, они молчат. Им нечего сказать друг другу. Они боятся говорить.

Франсис кружил ее все быстрее и быстрее, точно хотел стереть в ее глазах образы этих людей, навалившихся на столы, и тех, что кривлялись на площадке. Он сказал, что неплохо бы заснять всех их на кинопленку и показать пленным, оставшимся в живых после падения Дьен-Бьен-Фу.

— Фильм надо назвать «Вечер поражения». У многих из них лежат в бумажниках индокитайские акции и портят им пищеварение. Эти господа не так глупы, чтобы лезть в мясорубку. Но слыхала бы ты, как трогательно дрожат их голоса, когда они приносят в госпиталь подарки бедным солдатикам. Я имел счастье слышать их в Ханое и здесь, в Париже…

Они чуть не налетели на толстяка, с которым столкнулись при входе. Он топтался с худощавой женщиной, чуточку слишком изнеженной, похожей скорее на старинную приятельницу, чем на веселую девицу. Франсис и Лиз успели разобрать, что парочка говорила о повышении мировых цен на кофе.

Они переглянулись и улыбнулись друг другу впервые с тех пор, как вошли в кабак. Они были одиноки и измучены, но их мир был все-таки лучше мира этих людей. Мир этих людей весь — от этого толстяка до Даниеля — состоял из подлецов, дергавших за веревочки более или менее опасных паяцев. Опять Лиз подумала об Алексе и Дювернуа. Она не должна была слушать брата. Франсис и так по горло сыт отвращением, ему нужно стать сильнее, вновь обрести веру в себя. Но отступать было поздно. Лиз чувствовала, что им придется выпить чашу до дна.

Танец принял нечеловеческий ритм. Несмотря на усталость и опьянение, Франсис старался удержаться в бешено вертящемся кругу танцующих. Он тяжело повторял движения, как испортившийся автомат. Лиз целиком отдавалась танцу, словно это могло помочь Франсису; когда она от него отстранялась, он грубо хватал ее за руку, будто она могла убежать. Он говорил, что должен хорошенько выпачкаться, что только тогда он сможет вернуться в госпиталь. Казалось, он начисто забыл о существовании Лавердона, и Лиз уже начала успокаиваться. Ей хотелось оставаться на площадке как можно дольше, чтобы отдалить встречу Даниеля и Франсиса. Один танец без перерыва сменялся другим, и Лиз спрашивала себя, откуда Франсис берет силы. Она подняла глаза и увидела зеленоватое от усталости, сведенное судорогой лицо. Не лицо, а костяную маску. Она невольно подумала: «Вдруг он умрет?»

Она очень испугалась, хотя и не могла до конца измерить глубину мужского страдания. Когда-то она думала, что познала все страдания, все виды отвращения… А теперь почувствовала себя глупой девчонкой, набитой претензиями, и это подсказало ей простой и ласковый жест.

Она потихоньку освободила пальцы из тисков здоровой руки брата и отерла крупные капли пота с его лба. Он улыбнулся, и для Лиз его улыбка была наградой.

— Лиз, я хочу заставить твою мать как следует потратиться. Наш папаша зарабатывал свои деньги ничем не хуже всей этой публики…

Стиснув зубы, Лиз опять судорожно запрыгала.

Франсис с трудом поспевал за мчащимся танцем.

* * *

Даниель по-прежнему сидел, точно пригвожденный к своему креслу. Он был одинаково безразличен к вздохам Мирейль и к вызывающему покачиванию Доры. Презрение Франсиса все больнее кололо его, и Даниель вдруг подумал, что, наверно, именно в эту секунду Лиз смеется над ним. Каждый раз, когда он казался себе победителем, все тут же оборачивалось против него… Нигде ему не было хорошо. А здесь, среди этой сволочи, которая пьет и веселится в такой вечер, и подавно. И этот Франсис, он словно отпихнул его ногой. А тип на площади Этуаль, у которого сын в Индокитае и который кричал о мире? А остальные канальи? Как они его ненавидят… Черт побери, во всем виновата дура Мирейль! Но зачем он звонил ей?.. Да просто потому, что все бросили, все покинули его. И Лэнгар ничем не лучше других, и довольно с него этого Лэнгара. Джо! Максим! Их приписывают ему, а он-то при чем? Он ничего не имел против них. Вот так и с его прошлым: он делал свое дело, и все были довольны. А сегодня те самые люди, которые науськивали его, которые собирались начать все сначала, вдруг делают постные лица и укоризненно качают головами. Поэтому ничего и не выходило. Ему тридцать лет, из них восемь он провел в тюрьме; больше четверти жизни! В одной и той же последовательности к Даниелю приходили все те же мысли, и он продолжал пить. Вино не помогало ему, от него оскорбленное самолюбие становилось еще болезненнее, острее ощущались несправедливость и нестерпимое одиночество. Его отпустили на волю, но чернь взяла верх. Он увидел, что Франсис и Лиз возвращаются к столу. Франсис держался еще прямее, чем раньше, и Даниель приготовился к скандалу.

— Ради бога, Даниель! — взмолилась Мирейль, перехватившая его взгляд.

Он грубо передернул плечами, залпом выпил стакан и не сдержал отрыжки. Дора вышла из оцепенения и, как всегда глупо, захохотала:

— Хи-хи-хи, а вот и каменный человек!