Убийца с нежными глазами

Я вспомнила вспышку, оглушающий грохот, Олив, пролетающую мимо меня, как манекен. У нее был неестественный вид, вывернутые руки, ноги раскинуты странно вкривь и вкось, словно мешок с песком пролетел по воздуху и плюхнулся на землю с глухим звуком.

Олив, должно быть, умерла. Невозможно было бы починить части ее тела, вывернутые наизнанку взрывом.

Я вспомнила Терри с окровавленным лицом, умер ли и он также? Я взглянула на Дэниела, силясь спросить обо всем этом.

Дэниел понял мой немой вопрос.

— С тобой все в порядке, Кин. Все хорошо. Ты в госпитале, и Терри тоже здесь, — сказал он. И после небольшого колебания добавил. — Олив не дотянула.

Я снова закрыла глаза, надеясь, что он уйдет. Я сконцентрировалась на различных частях своего тела, надеясь, что они все в наличии. Множество драгоценных деталей моего организма причиняли мне болевые ощущения. Сначала я подумала, что у меня специальная кровать, ограничивающая свободу движений, но оказалось, что это всего-навсего сдерживающая комбинация синяков, всевозможных ремней, болеутолителей и компрессов на тех местах, где кожа у меня была обожжена. Если вспомнить, что я стояла всего в десяти футах от Олив, мои раны были до смешного незначительными — ушибы и ссадины, легкое сотрясение мозга, поверхностные ожоги. Меня госпитализировали, главным образом, из-за шокового состояния.

Я все еще не могла сообразить, что произошло, но не требовалось быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что взорвалось что-то серьезное. Газопровод. Скорее бомба. Звук и картина разрушения указывали на взрывчатое вещество ограниченной мощности. Я посмотрела потом в справочнике и узнала, что такие взрывчатые вещества придают телу скорость до трех тысяч футов в секунду, что гораздо быстрее, чем обычная скорость передвижения человека. Мое путешествие от крыльца дома Олив до дерева было максимально приближено к условиям свободного полета.

Вошла врач. Это была простая женщина с добрым лицом и достаточным запасом здравого смысла, чтобы попросить Дэниела выйти из палаты, пока она меня осматривает. Она мне понравилась, потому что при виде Дэниела она не пришла в состояние ступора. Я смотрела на нее доверчиво, как ребенок, пока она проверяла наличие признаков жизни в моем организме. Должно быть, ей было под сорок, у нее была небрежная прическа, никакой косметики, умные глаза полны сочувствия. Она взяла меня за руку, и при этом ее прохладные пальцы переплелись с моими.

— Как вы себя чувствуете?

У меня на глазах навернулись слезы. Черты моей матери возникли передо мной вместо лица врача: мне снова было четыре года, мне только что удалили миндалины, и горло дерет страшным образом. Я совсем забыла, каково это, испытать на себе теплоту, излучаемую теми, кто ухаживает за больным человеком. Меня обволакивает нежностью, которой я не знала с тех пор, как умерла моя мать. Я плохо переношу состояние беспомощности. Я много приложила стараний, чтобы ни в ком и ни в чем не нуждаться, и вот, оказывается, я не могу спокойно перенести присутствие уверенного человека, владеющего ситуацией. В какой-то степени это было большим облегчением — лежать в этой луже нежности и полностью отдаться ее заботам.

К тому времени, когда она закончила осмотр, я была более или менее в форме и желала бы получить свои вещи. Я осторожно попыталась расспросить ее о моем истинном состоянии.

Она сообщила мне, что я нахожусь в палате госпиталя Св. Терри, что я была принята сюда через приемный покой вчера вечером. Кое-что из того, что она мне рассказала, я помнила, но лишь фрагментарно: вой сирен, ставший особенно надрывным, когда машина скорой помощи заворачивала за угол, ослепительно-белая полоса над моей головой в приемном покое, бормотание медицинского персонала, занятого инвентаризацией моих повреждений. Я помнила, каким облегчением было наконец оказаться в постели: чистой, закутанной со всех сторон, доверху набитой лекарствами и не чувствующей боли. Теперь было уже позднее утро первого дня нового года. Я все еще чувствовала себя очень слабой и с опозданием обнаружила, что погружаюсь в сон, не отдавая себе в этом отчета.

В следующий раз, когда я проснулась, доктора не было, но была сиделка, которая помогла мне управиться с «уткой», умыла меня, поменяла на мне рубашку и простыни подо мной и привела меня в сидячее положение, так что я могла обозревать мир вокруг себя. Было уже почти двенадцать часов дня. К этому времени я умирала от голода и набросилась на вишневое желе, которое сиделка извлекла неизвестно откуда. На этом мне удалось продержаться, пока не появилась тележка с ланчем. Дэниела не было, он спустился вниз, в кафе, а когда вернулся, я уже добилась, чтобы мне на дверь повесили табличку «Посетителям вход воспрещен».