Логика ее фантазий требовала, чтобы она поверила, будто Артур Шоукросс пострадал от той же системы правосудия, которую она критиковала в течение многих лет.
– Я не думаю, что он убил Джека
День ото дня Мэри становилась все циничнее. В ее доме полицейских больше не называли свиномазыми; это слово стали считать слишком вежливым для них. Мэри говорила так: «Свинья – это не отбросы, понимаешь? Свинью можно съесть всю, целиком. Я люблю свиней. Но я против законников».
Прошло совсем немного времени, и воровство стало систематическим семейным занятием.
– Одна из моих дочерей приносила краденый кофе, – вспоминала Мэри. – «Тейстерс чойс». И мясо. Я могла бы каждый день есть стейк, если бы захотела. Мои дети воровали на рынке «Пи-энд-Си», уносили краденое в штанах. Иногда их ловили. Малыша Пита часто арестовывали уже с девяти лет. Иногда мои дети воровали в магазинах толпой. Один клал вещи в тележку и подкатывал ее к другому, и они перекладывали вещи под одежду, пока кто-то еще загораживал проход. Господь присматривал за ними, ведь он знал, что если они не украдут, то и не поедят. В то время мы питались по талонам. Моим детям приходилось ходить в краденом. Если бы они этого не делали, их арестовали бы за непристойное обнажение.
Ситуация становилась все хуже. Однажды ночью малыш Пит пришел домой пьяный.
– Мам, – сказал он, – вот тебе тридцать баксов.
– Где ты их взял? – спросила Мэри и заметила кровь на его кроссовках. – Господи, что случилось?
Заплетающимся языком малыш Пит рассказал, как украл упаковку пива и бумажник у старика, которого ударил на улице палкой.
Первой мыслью Мэри было вызвать полицию, но она сказала себе: «Копы никогда ничего для меня не делали. Они повесят все на Пита, а ведь он этого не хотел. Посмотрите на него! Бедный ребенок просто напился».
Газета «Уотертаун дейли таймс» упомянула об этом нападении, было объявлено небольшое вознаграждение.
– Я никогда никому ничего не рассказывала, – призналась Мэри много лет спустя. – Я ненавидела законников. Почему я должна сдавать им своего сына? Если говоришь правду, толку от этого никакого. Если лжешь, тебе верят. Да и потом, это не имело значения. Тот старик позже сам умер от пневмонии.
В конце концов я и дети перебрались обратно в Рочестер. Я скучала по маме и остальным родственникам. Когда мы вернулись домой, я каждый день навещала могилу Карен. Я смотрела на ангела на ее надгробной плите и разговаривала с ней. Я больше не хотела уезжать от нее.
Однажды ночью она пришла ко мне, одетая в свое розовое погребальное платье. Она шла, раскинув руки, и кричала: «Мамочка, мамочка, иди сюда!»
Я подумала: «Боже мой, она дома!»
– Карен, мамочка здесь, – сказала я и пошла к ней навстречу, но она стала пятиться. – Карен, перестань. Стой спокойно, милая! Я не могу до тебя дойти.
Потом я проснулась.
Говорят, время лечит, но мне становилось только хуже. Я не могла управлять своей жизнью, не могла делать самые элементарные вещи. Я убегала с рынка в слезах. Плакала, когда смотрела кино. Я больше не была семейным клоуном. Я плакала и не могла остановиться, не могла взять себя в руки. Это было несправедливо по отношению к моим детям и ко всем остальным.
Я решила покончить с собой, но не могла придумать, как это сделать. У меня еще оставалось что-то от былого тщеславия, и я говорила себе: «Не делай ничего, что изуродует тебя. Ты должна лежать в гробу красивой. Не калечь себя, не прыгай с моста».
Я взяла таблетки у нескольких врачей и однажды ночью, пересчитав их, решила, что мне хватит. Я попросила сестру и шурина приехать, чтобы попрощаться с ними. Гэри вошел и сказал:
– Хелен, ты неважно выглядишь. Тебе нужно перестать ходить на могилу каждый день.
Я сломалась и напрочь забыла о своем плане.
– Мне нужна помощь, – сказала я. – Вам лучше отвезти меня в больницу.
В психиатрическом отделении было так много неуравновешенных людей, что я боялась выходить из палаты. У меня были долгие беседы с психотерапевтами о моем горе, и это лечение спасло мне жизнь. Когда я вернулась домой через месяц, я уже знала, что справлюсь.
Но я по-прежнему не могла видеть людей. Каждый день после работы я спешила домой. Я думала, что если буду в своей квартире и моя дверь будет закрыта, никто не сможет прикоснуться ко мне, никто не сможет сделать мне больно. Я смогла выжить, но боль так и не прошла. Окружающие говорили, что мне следует обратиться к психологу, но я не хотела этого делать.