Убийцы, мошенники и анархисты. Мемуары начальника сыскной полиции Парижа 1880-х годов

Около полуночи агенты донесли мне, что весь вечер там происходил большой кутеж после того, как туда явился человек с большим тюком за плечами. На рассвете я и несколько агентов неожиданно нагрянули в меблированные комнаты. Испуганный хозяин дал мне несколько полезных указаний и показал обширную комнату, в которой спало человек десять и в беспорядке были разбросаны различные товары.

– Главное, не входите, – говорил мне хозяин, – все они вооружены и будут отчаянно защищаться.

Я заглянул в щелку двери и увидел, что действительно около каждой койки лежит по ножу и по револьверу. Со мной было довольно незначительное число людей, но мои агенты уже начали закаляться в их трудном и опасном ремесле. Все мы ворвались в комнату с такой стремительной быстротой, что агенты успели схватить ножи и револьверы, прежде чем негодяи могли ими воспользоваться.

Только один, некто Эврар, по прозванию Грязный Нос, схватил свой нож, но один из агентов ловким ударом палки выбил из его рук оружие.

За время моей долголетней полицейской практики я хорошо узнал простую и спокойную храбрость агентов. Для них абсолютное пренебрежение к опасности становится делом привычки.

Год, проведенный в Пантене, был самой счастливой эпохой в моей жизни. Я горячо предался моему делу и в это время еще не знал соперничества и интриг, неизбежных на пути видного администратора.

Однако после всего того, что я говорил о ворах, мошенниках и разбойниках, не следует думать, будто все население Пантена поголовно состояло из негодяев. Наоборот, даже среди бедняков, живших в самых жалких лачужках, число воров было сравнительно ничтожно.

Когда идешь по дороге из Клиши в Пантен и видишь всю эту бедноту, эти лохмотья, вывешенные около покосившихся лачужек и грязных домишек, то невольно является опасение, что сейчас из-за угла выскочит какой-нибудь отчаянный головорез и, подступив с ножом к горлу, потребует жизнь или кошелек.

Но грабители и сутенеры составляют меньшинство, и я знал среди пантенских оборванцев людей с более чуткой совестью, чем у многих господ, с которыми приходится раскланиваться на бульваре. В особенности меня поражало то добродушное любопытство, без малейшей тени зависти и злобы, с которым все эти бедняки смотрели на великолепные экипажи и нарядных дам, возвращавшихся с бегов.

И странное дело, быть может, среди этих голодных бедняков, даже среди тех, которые попадаются в руки полиции, чувство семейного начала наиболее развито. Я видел падших девушек, которые еженедельно посылали деньги своим престарелым родителям, видел воров, которые немедленно сознавались из опасения, чтобы их родители не были замешаны в скверную историю.

Мой рассказ о пребывании в Пантене был бы не полон, если бы я умолчал об одной трагикомедии, где мне пришлось разыграть классическую роль комиссара. Один из обывателей моего квартала, человек очень зажиточный, с которым, встречаясь по пяти раз ежедневно, я в конце концов познакомился, пригласил меня на свадьбу своей дочери, которую он выдавал за местного фабриканта. Я отправился на эту свадьбу, так как бывают приглашения, от которых неудобно уклониться, и был поражен весьма странным поведением новобрачной, миловидной блондинки, светло-голубые глазки которой, как я заметил, имели какой-то стальной оттенок. В церкви она все время посматривала на дверь с видом затравленного зверька, который ищет выхода, чтобы улизнуть. Кажется, только я один это заметил, потому что новобрачный казался на верху блаженства, а вся остальная компания была шумно весела. Я покинул свадебный пир в то время, когда молодая кружилась в вихре вальса, и возвратился домой. Бальная музыка доносилась даже в мою квартиру, и я уснул под мелодическое пение скрипок.

На рассвете я был разбужен неожиданным визитом. Открыв глаза, я увидел у своей кровати новобрачного, в черном фраке и белом галстуке, бледного и расстроенного. Его сопровождали горько плакавший тесть и кузен новобрачной, молодой чиновник, имени которого я не желаю называть. Мне показалось, что этот молодой человек чувствует себя очень неловко и почему-то робеет.

Признаюсь, я едва мог побороть в себе сильнейшее желание расхохотаться, когда новобрачный рассказывал мне о постигшей его неудаче.

– Да, господин комиссар, – с сокрушением говорил он, – в четвертом часу утра мы отправились к себе. Она ничего не говорила, но улыбалась. Я думал, что она довольна. Придя в дом, она ласково мне сказала:

– Друг мой, оставьте меня на минуту с моей няней, она поможет мне раздеться.