Убили бы вы толстяка? Задача о вагонетке: что такое хорошо и что такое плохо?

Всю свою жизнь Милль оставался должником Бентама и, как и Бентам, был консеквенциалистом, полагая, что значение в действии имеют его последствия. Однако его ни в коем случае нельзя считать некритичным последователем Бентама. Одна написанная Миллем статья нанесла долгосрочный урон интеллектуальному наследию и репутации Бентама. С точки зрения Бентама, все удовольствия и боли следовало взвешивать по одной шкале. Описывая детскую игру, он заявил, что, «если оставить предрассудки, игра в иголочки равноценна искусствам и наукам музыки и поэзии»[110]. Если иголочки могут дать больше удовольствия, чем поэзия, их следует считать более ценными.

Милль получил слишком элитарное образование, чтобы свыкнуться с этой идеей. Кроме того, после своего нервного срыва он начал запоем читать поэзию — искусство, которое было с блеском отвергнуто Бентамом как строчки, которые не дотягивают до полей. С точки зрения Милля, некоторые формы счастья имеют более высокое качество, чем другие. «Лучше быть недовольным человеком, чем довольной свиньей; недовольным Сократом, чем довольным глупцом»[111]. Милль доказывал, что можно выявить более высокое удовольствие, если посмотреть, что предпочтет человек, которому предложат оба удовольствия. У него была трогательно наивная уверенность в том, что большинство из тех, кто знаком как с «иголочками», так и с поэзией, выберут последнюю. Он стал больше внимания уделять воображению и эмоциям и, размышляя о своей прежней жизни, написал: «Я думаю, что столь часто приписываемая мне характеристика, согласно которой я являюсь последователем Бентама, то есть простой рассуждающей машиной, на протяжении двух или трех лет моей жизни была недалека от истины»[112].

В дополнение к различию между типами удовольствия Милль предложил еще одно усовершенствование бентамизма, более значимое для проблемы толстяка. Настоящей катастрофой было бы, если бы мы, когда нам надо совершить то или иное действие, должны были обдумывать его последствия. Во-первых, на это уходило бы слишком много времени; во-вторых, результатом могли бы стать волнения в обществе. Намного лучше иметь набор правил, которыми можно руководствоваться[113].

Так, может получиться, что для спасения пяти жизней судье надо подставить одного невинного человека, однако общество будет функционировать более гладко, если у судей не будет искушения извращать подобным образом правосудие. «Не осуждай невинного» — это, следовательно, разумное правило, которому должны следовать судьи, если мы хотим максимизировать всеобщее благосостояние или счастье. Если бы мы считали, что судьи готовы пренебречь этими малозначительными вопросами — виной и невиновностью — ради того, что, с их точки зрения, представляет собой большую ценность, наша вера в правовую структуру как таковую рухнула бы. Чтобы чувствовать себя в безопасности, нам нужны государственные институты, которые работают единообразно, не делая исключений под предлогом чрезвычайных нужд. Мы не желаем, чтобы судьи вообще раздумывали о возможности, когда подставляют невинного человека, поскольку даже обдумывание подобного варианта способствовало бы уничтожению доверия к системе правосудия.

Другие философы-утилитаристы развили эту мысль. Что мы должны сделать в знаменитом сценарии с часовой бомбой, который мы обсуждали ранее? Представим себе, что мы можем получить информацию, необходимую для обезвреживания бомбы, грозящей тысячам человек, только за счет пыток того человека, у которого есть такая информация. Генри Сиджвик (1838–1900) описал то, что сам он называл «эзотерической моралью»[114] и что британский философ XX века Бернард Уильямс высмеял, назвав «ведомственным утилитаризмом»[115]. Очевидно, мы желаем сохранить такое правило, как «не пытай», поскольку допущение исключений привело бы к ужасным злоупотреблениям. Но на практике, в необычных обстоятельствах, иногда можно признать правильным пытки того или иного человека, особенно если нарушение правила, запрещающего пытки, можно сохранить в тайне. Возможно также — и этот момент представляется «маккиавеллистским», а потому неприятным, — что только элите можно доверить принятие решений в соответствии с утилитаристскими принципами, тогда как широким «вульгарным» массам следует прививать общие максимы, поскольку вряд ли от них можно ожидать того, что они справятся с «неизбежной неопределенностью и сложностью» утилитаристских вычислений[116].

Следовательно, если придерживаться утилитаристских принципов, бывают случаи и особые обстоятельства, когда правильно делать и рекомендовать в частном порядке делать то, что нельзя было бы отстоять открыто; то есть, возможно, надо открыто учить один класс людей тому, чему нельзя учить других. Соответственно, можно представить себе, что правильно будет совершить такой поступок, который, будь он у всех на виду, был бы признан дурным, если только возможно сохранить его в какой-то мере в тайне[117].