Убить Батыя!

Он не снял ее полностью, потащил вверх, оставив меня обнаженной, но остановился, когда мои руки оказались поднятыми, и не позволил освободиться от рубахи до конца. Это особое ощущение, когда в затянутое бычьим пузырем оконце едва-едва пробивается лунный свет, пахнет деревом, а ласковые руки вдруг проводят по твоему обнаженному телу, словно проверяя его изгибы… Но голова и руки укутаны не снятой до конца рубахой.

Его руки действительно пробежали по моему телу, коснувшись груди, талии, бедер. А потом я почувствовала горячие губы на своей груди, язык ласкал соски, едва касаясь, а руки при этом крепко удерживали бедра. Я невольно выгнулась ему навстречу.

– Какая спинка… – Вятич провел пальцами по позвоночнику, – какая попочка…

Я даже застонала и, все же сбросив рубаху с поднятых рук, обняла его голову, снова приникшую к моей груди. Вятич подхватил меня на руки, уложил на шкуру, продолжая изучать тело при помощи рук и губ. Никакие шелковые простыни не сравнятся с ощущением волчьей полости под спиной, а уж руки и губы я вообще сравнивать не собиралась. Губы и язык изучили все мои изгибы, даже те, которые не полагалось. Тело в ответ изогнулось дугой.

– Я больше не могу!

– Я тоже! – ответил он на ухо, и мы слились в одно целое, забыли не только о нежити, старосте деревни по ту сторону двери, но и о Батые тоже. И о том, что я вообще-то из Москвы двадцать первого века. Какая разница любви, кто из какого?

Очнулась я под утро все так же в руках у Вятича. Почувствовав это, он ласково провел по щеке со шрамом:

– Я не сделал тебе больно?

Я вдруг, как идиотка, всхлипнула:

– Вятич…

– Ну что?

– Ты не отправишь меня обратно?

Он тихо рассмеялся, как я любила этот его тихий и ласковый смех!

– Ты же не убила Батыя.

– Если только за этим дело, то пусть живет.

– Э-эх… героиня называется! – Он перевернул меня на спину и навис над лицом. – Стоило поцеловать вот так, – губы опустились к груди, – потом вот так… – теперь они были уже ниже, – а еще вот так…

Я почти застонала, потому что снова накрыла горячая волна желания.

Уже рассвело, когда он отпустил меня, вернее, прижал к себе, поглаживая спину:

– Поспи немного, не то с лошади свалишься.

Хотелось сказать, что не против и остаться здесь на недельку, но я слишком устала, пробормотав что-то невразумительное, я прижалась к Вятичу теснее и действительно провалилась в сон, уткнувшись носом в грудь. Вот всегда терпеть не могла, если меня к себе прижимали, начинала задыхаться, а тут… Я словно боялась, что он куда-то денется.

– Девочка моя…

Никто не называл меня девочкой, а уж тем более в постели и так ласково…

Утром мужики предложили Вятичу участвовать в облаве, мол, пора пополнить деревенские запасы, но он отказался:

– Нам пора. У вас остается Веченега, если что нужно, обращайтесь к ней. Только не пеняйте. Она все время старалась сделать как лучше, не будь их с Вугой и Никла, деревню бы сожгли, а вас увели в полон.

Деревенские согласились. Вятич о чем-то долго говорил с Веченегой, объяснял. Меня с собой не позвал, но мне вовсе не хотелось думать ни о чем, кроме ночного происшествия. Глядя на спокойного, собранного Вятича, я не могла понять, неужели он вот так сразу все и позабыл? Кольнула ревнивая мысль: может, у него это часто бывает?

Заставить его остаться? Я попыталась:

– Вятич, ты же хороший охотник. Неужели неинтересно?

Он передернул плечами:

– Не люблю облавную охоту. С животным надо биться один на один, а когда оно, раненное, мечется, объятое смертным страхом… Куда интересней искать по следу, подстерегать и оказаться сильнее. А облава… в ней оказываются и те, на кого вовсе не собирались охотиться. Поехали, нам некогда.

Поехали, куда денешься.

Следующая ночь ночью любви не была, потому что провели мы ее в лесу у костра, я спала под тулупом у Вятича, но ведь не на волчьей полости и не голышом. Утром, закутывая меня в мой тулупчик, Вятич вдруг притянул к себе и так крепко поцеловал, что голова закружилась.

Он волхв и чувствовал, что следующие несколько месяцев заниматься любовью нам не предстоит…

На следующий день к нам присоединились парни, решившие идти в мою рать. Вятич успел тихонько посоветовать мне:

– Настя, теперь нельзя показывать, что мы вместе, рать не должна знать.

Я кивнула, женщина на корабле – это всегда беда. А если эта женщина еще и капитан?

– Может, ты встанешь во главе, я же все равно делаю, как ты скажешь?

Он покачал головой:

– Нет, рать пошла за тобой и тебе верит, не смей отказываться. Или у тебя уже весь боевой запал погас?

Я фыркнула:

– Вот еще!

Сотник задумчиво покусал губу. Вообще-то он прав, запал у меня не то чтобы снизился, но как-то избрал другое направление, что ли… В голове злость на Батыя чуть не сменилась мечтами о страсти по ночам. Баба есть баба, что ли? Это плохо, не многого я стою, если поцелуи на волчьей полости так легко заставили меня забыть даже свою маниакальную страсть убить Батыя.

При этом я нутром чувствовала, что сам Вятич раздвоился. С одной стороны, ему явно хотелось сгрести меня в объятия, а с другой – он вроде чуть разочаровался во мне. Слаба оказалась?