Убить Юлю

Семнадцать миллиардов... Повторив сумму еще раз, Мартынко почувствовал невольное уважение к Юльке. Умеет, когда хочет, сучка, жаль все-таки, что она не с нами!.. Впрочем, теперь это уже не важно. После таких ударов не поднимаются. Предыдущий премьер, кандидат на место Рыжего «выбросил» всего-то полтора миллиарда — и это казалось катастрофой, убийством страны, преступлением!.. А тут — семнадцать. С девятью нулями...

Кому-нибудь другому за этой комбинацией непременно померещились бы стоящие у прилавков озябшие старушки, перебирающие на морщинистых ладонях медяки, застрелившиеся от безденежья и позора офицеры, инженеры-бюджетники, продающие обручальные кольца, чтобы купить лекарства заболевшему ребенку, голодающие в мрачном забое шахтеры, новорожденные подкидыши около мусорных баков...

Но Мыкола Мартынко совершенно справедливо не считал себя слюнтяем. Поэтому беспокоило его совсем другое: «выброс» подобных масштабов невозможен без ведома Президента. А вдруг тот снова «щось не те з’їсть» — и его пробьет на банкирские сантименты или еще какую-нибудь чушь в этом роде?..

Впрочем, и этого можно было уже не опасаться. Да, Президент все еще говорил об «идеалах Майдана», ставил «высший балл» Уряду и целовал Юлю при редких встречах, но это было инерцией, конфетой для электората, отголоском морозной помаранчевой сказки... А в реальности... В реальности во всем его облике все заметнее проступала какая-то суетливая усталость. И все увереннее и легче добивались от него задуманного «свои» — Петя Полошенко, Саша Третьяк и он, Мыкола Мартынко, человек ДЕЛА...

Третьяк и Пинчерук

Страх...

Липкий, утробный, парализующий. Именно его в полной мере ощутил Александр Третьяк тогда, во время их ночной «пожарной» сходки, услышав, что Пинчерук «заказал» Юлю киллеру.

Полошенко тогда недоумевал, гадая, что же такое странное происходит с подельником, а тот, ошеломленный и утративший на несколько минут способность мыслить, сидел, подавленный не похожим ни на одно ощущение животным ужасом...

Нет, в тот миг опасности не было, черный тубус глушителя с дырочкой в центре не смотрел в переносицу. Но сама мысль о том, что кто-то (пусть не Пинчерук, а Иванов, Сидоренко, Зильберман — плевать, неважно!..) может за деньги купить его, Сашину, жизнь (или, может, правильнее сказать — смерть?..), была невыносимой, мнущей душу, как лист бумаги...

Тогда он справился с собой (а сделать это оказалось очень непросто), вернулась способность думать, говорить, даже улыбаться, но мысль о смерти оказалась похожей на герпес — однажды занесенная в человека, она уже не исчезала. Ее можно было притупить, спрятать — но только не уничтожить. Саше Третьяку предстояло жить с ней до конца дней...

Полошенко и Мартынко он не сказал об этом ни слова — те только заржали бы, как кони, им-то что — один сам любого загрызет за полтинник — придавит тушей и загрызет! — а другой вообще родился с резиновым гандоном вместо сердца, какой там страх смерти...

А вот он, Саша, оказался не готов... Ну что ж, будем носить еще один скелетик в шкафчике души, слава Боту, не первый, пока справляемся... Главное — чтобы никто не догадался... Но Пинчер должен был ответить за те липкие секунды. Причем не чем-то, а именно такими же эмоциями...

Неожиданное утреннее приглашение в Прокуратуру, конечно, напрягло Пинчерука, но особого ужаса не вызвало — новая волна «бесед» с бывшими «хозяевами страны» как раз катилась по столице, не принося никому особого вреда, а лишь вызывая недоумение припавшего к экранам электората — почему с этими ворами и сепаратистами «возятся»?! Почему они до сих пор не на нарах?!.

Нервничать он начал позже — когда его провели не в уже знакомый кабинет с портретом Президента и неуместно комфортной мебелью, а в тесную, ментовского вида, комнатушку. Там, втиснув могучее тело в узкую щель между стеной и сейфом, за обшарпанным столом сидел красноглазый, похожий на опера-садиста человек, молча кивнувший ему на стул напротив себя.

Вопросы красноглазого напрягли еще больше, чем общая атмосфера. Спрашивал он почему-то только о последней поездке в Россию, о знакомствах с криминальными авторитетами, как-то невзначай промелькнуло и слово «киллер»... Посреди разговора, доставая из ящика лист бумаги, вдруг положил на стол лязгнувшие наручники. И положил вроде бы не специально — просто мешали! — но на Пинчерука их вид оказал гипнотическое действие. Он просто онемел, тут же передумав начинать запланированные вариации на тему «...я народный депутат и не намерен...» Белой птицей надежды прилетела мысль позвонить Папе, но в ту же секунду камнем рухнула на казенный паркет: Витя вспомнил их последнюю встречу...

Пока он лихорадочно соображал, как себя вести, оперу позвонили. Тот пробурчал что-то вроде извинения, решительно поднялся, с отвратительным звуком отодвинув стол, больно ударив при этом Пинчерука по колену, и вышел.