Убить королеву

Я стараюсь не думать, что случилось бы, не получи я вчера письмо от Гренвиля. Если бы я не догадался, кто такая Кит… Не представляю, как она надеялась убраться отсюда живой. Я знаю ее достаточно хорошо, чтобы понимать, что ее не вовлекали в покушение силой. Безусловно, она вызвалась сама и с большой охотой. Но вот как заговорщики сумели убедить ее, что она сможет выжить? Катерина не боится смерти, только — обнаружения. Думаю, она полагается на внезапность. Но ей неоткуда знать, что королеву нельзя застать врасплох. И ее людей тоже. Не существует таких обстоятельств, для которых у них не придумана сотня планов. Сотня вариантов действий. Это их работа. И моя.

— Орсино, — подбегает ко мне Шекспир. По лицу у него стекают капли пота. — Хватит смотреть по сторонам! — Сам он оглядывается, якобы незаметно. Плохой из него вышел бы шпион. — У тебя сапоги крепко зашнурованы?

— Ботинки, — вздыхаю я.

— Что?

— Ботинки крепко зашнурованы. — Это условная фраза, которую Кэри придумал для Шекспира. Вопрос, все ли в порядке. Нужды в нем сейчас никакой нет, но Шекспиру, кажется, нравится секретность. — Да.

— Хорошо. Да. — Он ладонью вытирает лоб. — Господи, это всегда так? Я взмок, как корова на ферме.

— Все будет в порядке, даю вам слово. — Я кладу руку ему на плечо.

— Да уж! — хмурится он. — Слов ты мне дал довольно! Девятнадцать тысяч штук, если точно. Вся эта чертова пьеса!

Тут звучат трубы. Музыканты, которые расположились на другом конце зала и скрыты из виду второй ширмой, начинают играть печальную мелодию. Это сигнал к моему выходу.

Шекспир смертельно бледнеет.

— Merde, — шепчет он. Почему-то это французское бранное слово означает пожелание удачи.

— Merde, — откликаюсь я и выхожу из-за ширмы. Я оказываюсь на виду. Я знаю всех этих людей. Если кто-то из них и узнаёт меня, я этого не замечаю. Я вижу только улыбки придворных, аристократов и фрейлин, которые даже если и помнят меня, то только как спутника Кэри. Все следят за мной.

Я выхожу на середину сцены. В руках у меня веточка розмарина, я отрываю от нее иголки и бросаю их на присыпанный тростником пол. Я задумчив, я печален, я весь как мрачная музыка, которая звучит в зале. А потом она останавливается.

— Любовь питают музыкой, — говорю я. — Играйте щедрей.

Глава 35 Кит Миддл-Темпл-Холл, Лондон 6 января 1602 года Семь часов семнадцать минут

Я стою за деревянной ширмой, пока Тоби заканчивает первую сцену. Но я смотрю не на него и не на других двух актеров, а на королеву. Нас разделяет всего двадцать футов.

Она не похожа ни на кого и ни на что, виденное мною в жизни. Слова, которыми ее описывают в пьесах и стихах — Кибела небес, Диана среди роз, Венера, превосходящая других монархов, как дуб высится над тамарисками, — бессильны. Как и слова, которые выбирают Кейтсби, Йори и даже мой собственный отец, — изворотливая, хитрая, распутная, жестокая, падкая на наживу интриганка. Любые слова не имеют ничего общего с ней — шелка, в который она одета, хватит на три платья, а драгоценностей — на три континента, волосы ее почти алы, а лицо бело, как фарфор, глаза черны, и зубы тоже черны. Она кажется и ведьмой, и богиней одновременно, взгляд ее лишает решимости и говорит, что все здесь принадлежит ей, от самого зала до сада под окном и церкви рядом, от министров до стражи, от Лондона до всей Англии. Сами наши души принадлежат ей, и она это знает.

Я ненавижу ее.

Я смотрю на нее, вижу, как она разглядывает Тоби, и тревога, владевшая мной с самого начала, превращается в глухую безрассудную панику. Королева и ее люди знали с самого начала, что это ловушка. Что один из нас явился сюда убить ее, что в следующие два часа и пятьдесят семь минут случится покушение, но она все равно здесь. На мгновение я понимаю, почему: ее привели сюда те же безумие и дерзость, что и меня.

Я не справилась. Наш заговор был обречен с того мгновения, когда я вышла на сцену «Глобуса» на прослушивание и получила роль. Тоби, увидев меня, сразу понял, что я не та, за кого себя выдаю. Я не то, что я разыгрываю, — он сам написал эту строку, которую я, Катерина-Кит-Виола-Цезарио, произнесу три сцены спустя. Знал ли он, насколько это близко к истине? Или писал о самом себе, Тоби-Орсино, шпионе-драматурге-актере?

Я вспоминаю отца, записного интригана, притворявшегося аристократом. Райола, священника и слугу. Все мы одиноки, все мы прячемся от опасности и вынуждены скрывать свое лицо. История отца и Райола окончилась. А Тоби предлагает мне конец получше. Верю ли я ему? Даже если так, что будет означать мое согласие? Я могу отомстить за отца или потешить себя. Почтить свое прошлое или забыть о нем ради будущего. Совершить грех убийства (хотя Йори, de facto[19] и de futuro[20], отпустил мне его) или впасть в грех себялюбия. Я собиралась выйти из этого зала убийцей. В душе, если не во плоти. Но выходить отсюда трусихой…