Убить миротворца

— На страстную неделю в храмах собирается больше всего народу. Как тебе объяснить… Общее у всех переживание: две тыщи с лишком лет назад он учил, страдал у умер, а потом воскрес. Все как раз падает на одну неделю. Ты представь себе: в одной неделе уложена суть всего мира, и надо только вчувствоваться в нее как следует… — двойник прервался, бросил взгляд на Сомова и поморщился:

— Вижу я. Вижу. Не в коня корм. Одним словом, очень важная неделя, очень важный, стало быть, четверг, и очень хорошее место. Народу в собор набилось великое множество, как маринованных грибов в банке… И там есть такой момент с службе… в богослужении… все должны петь «Верую»…

— Мантра?

— Символ веры. Ну, наподобие молитвы. Притом, длинной такой молитвы. Так вот, многие, конечно, помнят ее от начала до конца, слово в слово. Так и нужно. Я, например, помню. Но не все ее знают в точности. Кто-то забыл немножко, кто-то забыл добрую половину, а у кого-то слова начисто из головы повылетали… Бывает. Петь, опять же говорю, следует всем, а не одному только церковному хору. Приходят эти несколько минут… Не знаю, поверишь ты, или нет, но я не видел ни одного закрытого рта. Все, кто был там, захотели участвовать хотя бы словом, хотя бы одним звуком. Вышло, как будто мы — основание у очень большой колонны, а сама колонна — мелодия нашего пения, и она стремится в самое небо, через свод, через купол, через облака… Тогда я ощутил всех нас, там собравшихся, одним целым. Больно было потом выходить из храма, и расставаться с остальными. Вот тебе настоящее братство.

Дмитрий молчал, потрясенный. «В сущности, что это? Заскорузлое агрессивное христианство. Нелепое варварство. Энергетическая слепота. Отстойник массовых фобий. Величайший тормоз прогресса. Манипулирование инстинктами толпы. Отрицание вселенского универсализма. Феодальный архаизм. Религия нищих и злых людей…» Его образование и воспитание предполагало необычайную длину информационной ленты, составленной в этом духе. И сейчас он подал своему мозгу команду на полный ее просмотр. Но даже из-под такой ковровой бомбардировки маленькими злобными язычками пламени пробивалась зависть; Дмитрию стоило чудовищных усилий не осознавать ее…

А Виктор в это время молол какую-то чепуху о сказочном корабле, корабле-мечте, невиданном корабле. Вот, лишь по чудовищному капризу судьбы он сам не участвовал в строительстве… Или это от Бога ему досталось за грехи? Ну, может и так, тогда хорошо бы знать, где он так крупно опростоволосился перед небесным судьей. Но до чего же досадно! Один-единственный корабль с актиниевым двигателем стоит, по его мнению, трех выигранных сражений… За своих, конечно, радостно: такое великое дело сделали! — Виктор совершенно не замечал, что собеседник его впал в ступор.

Какой-то у него там актиниевый двигатель… Что за чушь!

— Да! Да-да. Точно.

Виктор продолжал рассуждать в том же духе. Мол, радостью-радостью, но надо бы ждать большой заварухи. Мол, Женева захочет наложить лапу… и тому подобное.

Естественно, все им произнесенное пропускалось мимо ушей. Сначала Сомов боролся с завистью, не называя ее истинного имени. Впрочем, без особого успеха. Потом он попробовал отстраниться от ситуации. Да, видимо задета какая-то точка высокой психологической уязвимости. Или энергетической. Или даже астральной. Обнажен некий комплекс, избегший внимания психоаналитиков… Да. Нечто в этом роде. Определенно. Однако стоит ли уничтожать болезненный всплеск эмоций? Возможно, необычный опыт правильнее было бы пережить путем погружения в него и присоединения к базовым конструкциям личности? Легче Сомову от этой идеи не стало. Тогда он попробовал пойти от противного. Раз один нарыв вскрылся, не попробовать ли поработать и с другим? Возможно, одна болевая точка нейтрализует другую. Во всяком случае, у их беседы появится дополнительная ценность. Итак, что у нас болит? Видит Разум, прежде всего Мэри Пряхина. Да и все они вместе с ней.

От очередного посещения Обожаемой осталось у Дмитрия непривычное двойное послевкусие: если пробовать его напрямую, то горькое, но если прикасаться к нему со скользящей извращенной нежностью, то сладкое. Поделится им с Падмой, когда тот явится, или с двойником? Именно они вели с ним самые откровенные разговоры в жизни, они вызывали трепетное желание стать объектом допроса. Падма ткал узелки на самой изнанке его биографии, а Виктор носился сумасшедшим светлячком на головой… Ни с родителями, ни с Пряхиной Сомов не мог, да и не стремился открываться по-настоящему; и Падму, и Виктора он боялся до дрожи; но именно им хотел бы доверить свои маленькие тайны. Хотел и не решался…

Но горечь, пожалуй, стилистически соответствовала их фантастическим беседам с «близнецом». Ее можно было предъявить… как-нибудь вскользь.

— Витя… Не поговорить ли нам сегодня о женщинах? Как там… у вас… с ними?

— Обычно, — усмехнулся двойник, — они есть.

— Есть! Ты говоришь — есть! Конечно, есть. Но проблемы, происходящие от их власти, тоже, наверное, присутствуют?

— Власти? Проблемы?