Убить Зверстра

Если продолжать аналогию с мамой и Тузиком дальше, то следует отметить, что я не только отличалась от нашего Тузика, но и Ясенева — от мамы. Мама, например, никогда не оставляла бедного песика на улице одного. В нашем же случае слова: «Ира, погуляй одна, я устала и иду отдыхать» — звучали для меня как музыка.

Правда, подаренная свобода еще ни разу не обернулась для меня реальным шансом, но ведь это не от Ясеневой зависело и не от тех парней, которые подтягивались поближе, завидев меня одну, если хотите, — даже не от меня.

Где-то мой Алешка провожал домой рыжую кондукторшу, и в этом было все дело: она не знала, какой он замечательный; он не видел, какой он дурак; а парни не подозревали, что они все до единого — страшные уроды. Одна я знала правду, что несчастнее меня нет на земле человека.

Стоп! Это я преувеличила, есть еще Ясенева, которой не позавидуешь. Эта мысль почему-то всегда меня утешает, примиряет с прозой жизни. Неужели правда, что для того, чтобы ощутить счастье, надо увидеть несчастье другого человека?

Когда я вернулась в палату, Дарья Петровна искала рифму к слову «горизонты».

Я за городом, где в синеву отошли горизонты…

Дальше дело не шло. Поисками рифмы был озадачен весь этаж. Через каждые десять минут кто-нибудь открывал дверь нашей палаты и восклицал:

— Нашел — зонты!

— Правильно не з онты, а зонт ы, ударение должно быть на последнем слоге, — не отрываясь от бумаг, остужала она поэтический пыл новообращенных.

— Во! — радовался очередной посетитель: — …сном ты.

— Это уже кое-что. Молодец!

Молодец выскакивал в коридор с победным кличем. Поиски, однако, не прекращались и после этого.

Мне пришлось предпринять решительные меры.

— Сеанс окончен! — открыв дверь, крикнула я в коридор. — Всем спать. Подведение итогов будет завтра.

Назавтра — увы! — итоги подводили не мы с Ясеневой, а Гоголева.

Во время обхода она, как всегда, выслушала отчет Ясеневой о самочувствии, провела с ней короткое интервью, кивнула мне, сделала необходимые распоряжения, а потом и говорит:

— Вы, Дарья Петровна, срываете мне в отделении лечебный процесс. Вчера весь состав больных по вашей милости был охвачен передающимся психозом. Пациенты, изможденные люди, стар и млад, нормальные и не очень, — все искали рифму к слову «горизонты». Инна Макаровна из пятой палаты, не зная, что это такое, сидела весь вечер под кроватью с лупой и рассматривала пол, полагая, что рифма закатилась туда. Иван Николаевич из двенадцатой палаты цитировал высказывания классиков о великом и богатом русском языке. Он возбудился от его величия и до утра не мог уснуть. Энциклопедический старичок Ерофей Фомич перенапрягся при подборе созвучий и выдал мне гипертонический криз. Полиглот Сеня Дрысь, решив, что прежние его знания в поэзии исчерпали себя, начал изучать японский язык. Он за один вечер выучил пятьдесят иероглифов. Теперь его заклинило, он говорит на непонятной смеси языков, никого не понимает, волнуется и требует переводчика. Что вы наделали? Я вам пропишу неправильные уколы и положу конец вашему пагубному творчеству. Да, пагубному! — кричала она. — Это относится и к вам лично, ибо оно и вас не щадит. Пора успокоиться, моя милая, набрать вес, спрятать кости и забыть о рифмах. А попутно я запрещу произносить здесь некоторые фамилии.

— Она эти фамилии не произносит… — робко вклинилась я.

— А чьи это книги тут лежат? — Гоголева показала на стол, где с кучей закладок лежал последний роман — рвотятина, прости Господи! — нашего гения. — Много чести! — разошлась она вконец, схватила книгу, открыла на первой попавшейся странице и начала читать: — «… одной из оптимальных ячеек нового общества считалась семья из семи человек: четверо мужчин — три женщины или четыре женщины — трое мужчин. Получалась семья, дружная и достаточно прочная, смена партнеров в которой чередовалась с периодическим воздержанием, стимулирующим творческие процессы», — она закрыла книгу и швырнула ее на стол. — Он что — ненормальный от рождения или недавно умом тронулся? Ты тоже этого хочешь?

— Чего? — слабо, но решительно отважилась уточнить Ясенева.

— Чтобы у тебя крыша поехала! Или, может, — четверо мужей и пару соперниц рядом? Попасть в его «оптимальную ячейку общества»? Он — извращенец, я это утверждаю как специалист, не забывай, что я областной психотерапевт. Я задушу тебя вот этими самыми руками, и ты сразу вылечишься!

Ясенева лежала, вперив взгляд в потолок, и делала вид, что на ее глазах происходит нечто неприличное, но она-де, Ясенева, — человек воспитанный и не подает виду, что замечает это. Елизавета Климовна показала на свои ладони, потом прихлопнула рукой чью-то историю болезни, сказала, что предупреждает Ясеневу в последний раз, и вышла. Через минуту дверь открылась, в проеме снова возникла Гоголева:

— Извините, — обратилась она к Ясеневой. — Так рифму все-таки нашли или нет?

— Я вообще это стихотворение писать не стану! — капризно воскликнула Ясенева. — Я тут развлекаю больных, а она… извращенец, задушу.