Убить Зверстра

Представить дорогого человека в динамике, в движениях, взволноваться и зажечь ярче еще неостывшие угли в душе, затем запылать и выбрасывать, выбрасывать оттуда, из этого огня, из гогочущего горна, все новые и новые строки, пока душа не выгорит дотла, пока не остынет в ней серое пепелище, пока не выдует его пыль горечь и время. И все сначала: закрытые глаза — дорогое лицо — жар души — стихи — пепел — горечь…— вот какую долю она себе выбрала.

Мои щеки горели, внутри теснились невыразимые чувства, зрело ощущение, что мне не дано никак по-другому выразить их, кроме как совершить поступок. Моя стезя — действие. Но действие подразумевает наличие результата. А мой сегодняшний результат был честен и достоверен, но скуден.

Я развернулась и направилась в сторону улицы Крутогорной, по адресу, где жила старушка Жирко.

Согласитесь, это жутковато — идти на квартиру человека, о котором знаешь, что его нет в живых, что там пусто, и это в то неуютное время, когда вокруг темень и холод, а в душе, по сути, — одиночество. Лишь понимание чьего-то более мужественного одиночества добавляет сил и обостряет чувство долга.

Квартира находилась в цокольном этаже пятиэтажного дома. Короче, как заходишь в подъезд, надо идти по ступенькам не вверх, а вниз. На полпролета. Как и на нормальных этажах, тут на площадке размещалось четыре квартиры. В двери, на которой не было номера, я увидела засунутый под кнопку звонка клочок бумаги. Судя по всему, это было то, что я искала. Без раздумий я вынула записку и развернула ее. Она оказалась любезным посланием от некоего Якова: «Евдокия, где тебя носит? Позвони срочно и отчитайся в наших деньгах. Яков». Яков — это, похоже, зять той женщины, что, с одной стороны, была матерью жабоподобной блондинки, а с другой, — подругой умершей. Хорош зятек, грозный такой, надежный. Тыкать тещиным подругам, вынужденным подрабатывать на твоих домашних поручениях, — это как раз в духе нуворишей. Чтоб ты сдох!

Единственное, чем я могла досадить этим самодовольным потомкам Хама, это разорвать жалкое творение в клочья и проглотить его. Но потом я подумала, что проглотить — это для них слишком большая роскошь, достаточно будет им соли под хвост, если я развею его ошметки по ветру.

Я поднялась к выходу из подъезда, открыла дверь на улицу и сразу почувствовала настойчивый призыв ветра кинуть ему намеченную жертву, он хватал меня за полы пальто, рвал и увлекал в приближающуюся ночь. Для меня это остается неразгаданной тайной: к ночи ветер почти всегда усиливается, реже — стихает, но меняет свою интенсивность обязательно. Свойство тьмы или уступка дня? Потом он вновь может выровняться. Однако, сам переход вечера в раннюю ночь — царство ветра.

Рука с затиснутыми в ладони обрывками записки вытянулась вперед и разжалась, отдавая их на растерзание стихиям. Ладонь сразу же опустела, и в нее яростно влепились шальные снежинки. Куда исчезла изорванная бумага, я не успела заметить.

Вот так я оборвала последнюю нить, связывающую смутно помнимую людьми старушку с покинутым ею миром. Это обращение не дошло до нее. Написанное теми, для которых она была еще жива, оно будто привязывало ее последним утлым узелком к земным долгам и заботам. Я разорвала этот узел, отпустив ее душу на покаяние к иным судьям, не здешним, не земным. И в то же время мне почудился тихий, благодарный вздох облегчения, как будто некто скинул с плеч надоевший, бесполезный груз.

Неужели это должна была сделать я, почему? — прорезалось вопросом удивление выбором судьбы. Ведь узнав, что «адресат выбыл», сюда должен был бы поспешить грозный судья Яков и «отозвать» свое послание. Чего это я взъелась? Может, он и придет позже. Не надо было трогать эту записку, — уедал меня тоненький голосок сомнения. Возможно и быть может, — согласилась я, поеживаясь от слишком уж настырных порывов ветра, отмечая, что причиной тому является угол дома, изменяющий его направление и вихрящий распластанные над землей космы.

Так зачем тогда я сюда пришла, зачем торопилась? Глупый порыв моего наивного, неискушенного сердца? Ой, ой, ой! — как трогательно об инфантильности такого ответственного органа. Или я хочу казаться моложе? Я хочу собрать побольше полезной информации для Ясеневой, — одернула я себя от завихрений вместе с ветром. Та-ак. Что же в приходе сюда может быть полезного? Ага! Кое-что я могу подбросить к добытым сведениям.

Я снова побежала вниз по ступенькам, с разгону нажимая на звонки во все квартиры. Открылась одна из трех дверей, та, что была рядом с дверью Евдокии Тихоновны. Оттуда показалась женщина преклонного возраста, но далеко не древняя старуха, невысокого роста, на коротких, чуть искривленных ногах.

— Тебе чего, деточка? — опередила она мои извинения.

— Так сразу и не скажешь, — опешила я от неожиданной приветливости.

— Заходи, а то в квартиру холод набирается.

Я переступила порог тесной двухкомнатной «хрущовки». Мысли незаметно сами собой упорядочились, наступила ясность и определенность. Нашлись и нужные слова.

— Меня зовут Ира.