Убить Зверстра

За дверью Сухаревых на какое-то время залегла тишина. Затем послышалось сдавленное рычание и глухие удары тяжелых, но мягких лап о пол. Однако это никого не насторожило бы в любом случае: мало ли какие звуки издают кувыркающиеся в играх псы. Скоро прекратился и этот шум. Наступила настоящая ночь, определяемая не тем, что за горизонт свалилось безвольное солнце, а тем, что начали укладываться спать уставшие, издерганные люди.

***

Утром он чувствовал себя совершенно разбитым, опустошенным: сказывалась еще не отступившая простуда. По нервам, тронутым тленом, пронесся вихрь страха и шока, изморив ганглии, истрепав их вялые, ужасотворящие материи. Но самое главное заключалось в том, что на этот фон вырождения, на полотно не только физической, но и сознательной психической деградации он всю ночь наносил контрастные, яркие, бьющие на смерть мазки чувствований. Он изнасиловал собственную плоть до последней ее атавистической периферии. И теперь болели, высвободившись от запредельных нагрузок, не только кости, суставы, жилы, но болела даже бесчувственная морская вода, на шестьдесят процентов заполнявшая это сатанинское существо. В ней колыхались растворенные соли и минералы, она била о стенки содержащих форм, накатывала на них валом вспененной стихии, подымала со дна отравленных ДНК муть и тину и разносила по всему паразитическому организму бешеного вампира.

Без стона он не мог подняться, без хрипа не мог дышать, без крика не в состоянии был выбросить из себя чужую плоть и кровь, переварившиеся в его адской утробе и превратившиеся в темные шлаки, напоминающие человеческие отходы, как будто он был человеком. В нем воспалилось все, что могло воспалиться, за исключением успокоившихся центров мозга, больше не толкавших алчное тело садиста и каннибала на поиски наслаждений. Теперь эти центры трезво взвешивали ситуацию: утомленно, с ленцой вспоминали адекватно отразившееся в них прошлое; с убийственной бесстрастностью планировали близкое будущее, ясно представляя мотивы и последовательность своих поступков.

Его мозг, словно в эпилептическом припадке выбросивший из себя энергию уничтожения, зарядившись грозовыми молниями порока, функционировал в хорошем, здоровом темпе, ничего не упуская из прошлого, но и не опережая события. Он диктовал покорной воле Зверстра именно такое поведение, которое оградило бы его от разоблачения и сняло причиненную усталость, переросшую почти в болезнь.

Зверстр лежал бледный, похудевший, мокрый от горячечного пота, который волнами выжимался из пор, словно внутри шли катарсисные процессы обратного порядка — выбрасывались последние человеческие, светлые и чистые субстанции, утрамбовывая на дне изъеденные червями его навозные реалии.

Когда приблизилось время рассвета, опять же определяемое не тем, что озябшее солнце немощно осветило землю, переведя стрелки лучей на начало дня, а тем, что стали пробуждаться не избавившиеся от озабоченности люди, он потревожил свою соседку.

— Что-то меня всего ломит, будто я разваливаюсь на части. Но температура к утру спала. Может, надо поставить мне горчичники, как вы думаете?

— Думаю так же, как и ты, что это никогда не помешает. Надо, значит, надо. Чего скромничаешь?

— Неловко мне. Но все равно сдаюсь: грудь обклею сам, а спину подставлю вам, так и быть, — он выдержал дипломатическую паузу, а потом встревожено добавил, словно на миг забылся, а теперь опомнился: — Я вас не разбудил? Может, вы хотите еще полежать, понежиться? Так не спешите, я на работу не иду. Попробую еще денек поваляться в постели.

— Рано ты вчера на улицу вышел, — назидательно проворчала Лидия Пархомовна. — Нянчишься с этими псами, словно с детьми малыми. Женился бы лучше, а то женило совсем засохнет.

— Скажете такое… — застеснялся Зверстр. — Несчастные животные постоянно находятся без присмотра. Жалко их — сами мучаются и окружающим мешают.

— Жалостливый больно. Ладно, щас поднимусь, отворяй калитку, — распорядилась она.

Странные отношения их связывали. Зверстр почти ни с кем из соседей не общался, кроме семьи Сухаревых да этой «старухи» Биденович Лидии Пархомовны, похожей на ведьму. Но без Сухаревых он мог сто лет обойтись, они ему не были нужны. Болезненное влечение к Эдику и Гоше он мог и преодолеть, если бы их родители сами не набивались к нему так часто. Они шли на сближение, а он не противился.