Убить Зверстра

Другие соседи его просто не замечали. Если бы у кого-нибудь из них спросили, что они думают о соседе из пятой квартиры и каким он им представляется, то большинство сначала удивились бы, что такой вообще тут есть, а потом, вспомнив, сказали бы, что не думают о нем ничего, а представляется он им жирным, белым, мерзким глистом. Бр-р! и ни его неизменная аккуратность — каждый день свежая сорочка и наглаженные брюки, — ни приветливая улыбка, ни наклон головы с трогательным «Извините, если что не так» не спасали положение. Его сытая мордочка молочного поросенка, толстые нервные пальцы, квадратный сундук жирной задницы, под тяжестью которого он на согнутых коленях как бы заваливался назад, вызывали неприязнь. Было в его внешности что-то непреодолимо одиозное, что живописать соседи, однако, затруднялись.

Точно так же они относились и к Биденович. Правда, не за ее внешность, вполне сносную, если не считать ног — две палки, растущие враскорячку из гарцующего ягодицами седалища, — а за пристрастие к оборотной стороне жизни. Гнездилось в ней нечто садистское или некрофилическое, сразу не разберешь. Нет, она была отличной медсестрой, сиделкой, санитаркой. Но во всем этом, как казалось, ей больше нравилось наблюдать не то, как человек выздоравливает, а как умирает. Ни в коем случае не следовало предполагать, что она способствовала второму, а не первому. Нет, она старалась помочь больному человеку. Только получалось, что выздоравливающие переставали ее интересовать, она даже проявляла к ним элементы ненависти. А тяжелобольные, безнадежные пациенты всецело поглощали. О сострадании тут и речи быть не могло. Возле них она просто сидела и с жадным огоньком в глазах наблюдала ход событий. А когда кто-то собирался оставить сей мир, то тут она и вовсе появлялась с абсолютной неизменностью — званная и не званная, — и оказывалась кстати, как нельзя более, потому что обнаруживалось, что обряд обмывания и одевания усопшего выполнить как раз и некому.

Мужья возле Лидии Пархомовны не задерживались по многим причинам, из коих очевидными были три: неспособность создать полноценную семью из-за бесплодия; жестокое пристрастие к любовным авантюрам, которых она не скрывала, а наоборот, гордилась, что умеет соединять приятное для себя с полезным для семьи, так как все ее ухажеры были людьми сановными и, как ни странно, в самом деле, не тяготились ее вымогательствами; и, наконец, назойливое однотемье в разговорах.

Последний муж продержался возле нее дольше других — около двух лет, — и то только потому, что последний год сидел дома без работы. Но как только работа у него появилась, он сразу же определил себя в другие руки.

Сейчас Лидия Пархомовна жила одна. Но это не означало, что она страдала. Отнюдь, хотя у нее были свои представления о приличиях. Не стесняющая себя строгими правилами в замужестве, она совершенно не допускала даже малейшего флирта, будучи «разведенкой». При этом открыто и с чувством законной дозволенности оставляла у себя на ночь кого-нибудь из бывших мужей, буди такое случалось.

Третья ее особенность — однотемье в разговорах — тяготила и сослуживцев, и соседей, и всех, кто ее знал. Соседям приходилось особенно тяжело, ведь они не могли уклониться под тем предлогом, что у них много работы и разговаривать некогда, как делали коллеги. Раз уж вышли во двор погулять с внуками, домашними питомцами или сами по себе, то уж вынуждены были слушать ее рассказы о различных «случаях». «Случаев» Лидия Пархомовна знала неисчислимое множество, и все они сводились к тому, кто как умирал, что обнаружилось при обмывании покойника, и во что его одевали подлые родственники. Биденович смаковала подробности агоний, рассказывала об этом истово, подбирая сухие бесцветные губы. Она не рассуждала, не комментировала, не строила догадок — просто живописала. В ее рассказах можно было лишь уловить симпатию к тем, кто расставался с жизнью долго и тяжело, и неприязнь к отошедшим внезапно.

— Этот, как подлецом жил, так подлецом и умер, — говорила она о последних. — Улизнул, как трус, ни попрощаться не удосужился, ни покаянное слово сказать, ни распоряжение семье оставить, — негодовала она. — Никакой ответственности! Плюнул на всех и перекинулся, а вы живите теперь, как хотите. Ох, не я ему жена! — то ли радовалась, то ли запоздало похвалялась она.

 Со временем соседи все же нашли способ уклоняться от бесед с Биденович — уходили подальше от двора на пустырь, где вскорости после заселения жилмассива поднялись деревья-самосейки, образовав нечто вроде реденького и робкого подлеска.

И только Зверстр мог ее слушать не перебивая. Порой тетя Лида, как он по-соседски называл ее, уставала от собственного словоизлияния, а он все слушал и слушал, слова не вставлял, лишь уточнял вопросом то одно, то другое. Впрочем, то были риторические вопросы, задаваемые из вежливости.