Убитая в овечьей шерсти

Теренция находилась в Новой Зеландии пять лет. Вооруженная знанием стенографии и машинописи и снабженная шестью рекомендательными письмами, одно из которых, от верховного комиссара, было адресовано непосредственно Флосси, она искала счастья на этом острове. Флосси немедленно наняла ее, и она переселилась на постоянное жительство в Маунт Мун. Должно быть, подумал Аллейн, она чувствовала себя одинокой, хотя внешне была тихой и собранной, вдали от отечества и родственников; Фабиан и Урсула, вспомнил он, образовали союз сердец на корабле, Дуглас еще не приехал, и она, по-видимому, не испытывала ни уважения, ни симпатии к своей работодательнице. Наверняка она чувствовала себя одинокой. И тогда Флосси стала, посылать ее с поручениями к своему мужу. «Данные по переоценке, мисс Линн, нужны мне для цитирования. Не слишком сложные, но они должны попадать в яблочко». Артур Рубрик и Теренция Линн вместе трудились в кабинете. Она заметила, что может облегчить свою задачу, пользуясь книгами с полок и записывая данные под его диктовку. Аллейн представил, как эта подчеркнуто аккуратная девушка тихо движется по комнате или, сидя за письменным столом, записывает, в то время как фигура в кресле, немного задыхаясь, диктует словесные снаряды, которыми Флосси стреляла потом в своих политических противников. Когда они лучше узнали друг друга, она убедилась, что при помощи одной-двух подсказок Артура Рубрика она может выстроить всю статистическую часть, которая требовалась нанимательнице. Она питала уважение к четким формулировкам и правильно найденным словам, стоящим на своем месте, и, как выяснилось, он тоже. Они немного веселились вместе, составляя параграфы для Флосси, но она никогда не цитировала их дословно. «Она расклевывала записи, как сорока, — сказала Теренция, — а потом перекраивала их, бесконечно повторяясь». «В 1938 году, — вопила она, стуча костяшками пальцев, — в 1938-м, заметьте, в 1938 году государственный доход от этих владений достиг трех с половиной миллионов. Три с половиной миллиона, мистер спикер, именно такова реальная сумма!» И она была совершенно права. Это действовало гораздо лучше, чем какие-нибудь гладкие, причесанные формулировки, обдуманные в кабинетной тиши, но у нее хватило ума не пользоваться ими. Таковые появлялись лишь тогда, когда она готовила конспекты своих речей для печати. Она держала их на этот случай. Бумага все стерпит.

Именно шлифовка фраз сблизила мужа Флосси и ее секретаршу. Однажды у Флосси попросили статью о роли женщин в доме и на ферме для еженедельника. «Она была польщена, — сказала Теренция, — но почувствовала себя несколько неуверенно». Явившись в кабинет, она разглагольствовала о красоте и предназначении женской домашней работы.

Она утверждала, что жена фермера ведет исключительно красивую жизнь, ибо посвящает себя первоосновам (она крайне редко сооружала подобные фразы) человеческого существования. «Благородная жизнь», вещала Флосси, вызывая звонком Маркинса, «она посвящена…» Но изречение искажало картину будней любой фермерской жены, чей рабочий день длился четырнадцать часов и был соизмерим разве что с трудом каторжника. «Подберите что-нибудь подходящее, мисс Линн. Дорогой Артур, помоги ей. Я хочу подчеркнуть святость женского труда в этой стране. Одни, без помощи, можно сказать, матриархально…» бросила она им, в то время как Маркинс принес порцию консервированной пищи, которую она съедала в одиннадцать часов. Флосси поглотила ее и зашагала по комнате, бросая бессвязные слова: «Истинная сфера… великолепное наследие… подходящий компаньон…». Ее позвали к телефону, но она на минуту задержалась в дверях, чтобы произнести: «Начинайте работу, оба. Цитаты, пожалуйста, но не слишком заумные, милый Артур. Что-нибудь свежее, естественное и трогательное». Она помахала рукой и растаяла.

Статья, которую они написали, была откровенной ересью. Они стояли бок о бок у окна и смотрели на плато, бледно-голубое при полуденном солнце.

«Когда я смотрю на это плато, — сказал Артур Рубрик, — я всегда думаю о красоте и равнодушии природы. Мы всего лишь скользим по поверхности нескольких холмов. Ничего нового не происходит. А они — эти холмы — первичны и почти незапятнаны, они такие же бренные создания, как люди и овцы. Они такие же, как до появления человечества».

В ходе этих размышлений и родилась мысль написать о плато в прозе что-нибудь с привкусом великолепной елизаветинской эпохи. «Это звучит патетично, — сказала Теренция, — но для него это было вроде игры. Да это была всего лишь игра».

— Очаровательная игра, — произнес Аллейн. — Что же он написал?

— Пять эссе, которые переписывались неоднократно, но так и не были завершены. Очень часто он плохо себя чувствовал и не мог писать, а когда ему бывало лучше, его энергия расходовалась на поручения Флосси. Нередко он корпел над ее речами и докладами или тащился на встречи и вечера, в то время как ему нужен был покой. Он очень неохотно признавался жене, что ему нездоровится. «Я не хочу огорчать ее, — обычно говорил он, — она такая добрая и заботливая».