Убиты под Москвой (сборник)

– Ойкхяо ые эыхк?

– Восемнадцать, – понял Ванюшка.

– А-а-о.

– Да хорошего-то мало!

Выбрав глазом белое пятно извести на стене, Сергей написал: „А если бы сейчас была вчерашняя возможность – ты бы вновь бежал? Только говори правду!“

– Немедленно! – с не разгаданным до того в нем упрямством ответил Ванюшка.

„Будем друзьями!“ – размашисто начертил Сергей.

После четырнадцатидневного карцерного заключения, из которых семь дней были голодными, „сухими“, как определяли это немцы, Сергею и Ванюшке объявили, что они отправляются в штрафной лагерь. К тому времени группа военнопленных, с которой Сергей и Ванюшка прибыли из Смоленска, была вывезена из лагеря „Г“ в неизвестном направлении…

… Бархатистыми кошачьими шагами неслышно подкрадывалась осень. Выдавала она себя лишь тихим шелестом засыхающих кленовых листьев да потрескиванием стручков акаций. Исстрадавшейся вдовой-солдаткой плачет кровавыми гроздьями слез опершаяся на плетень рябина; грустит по утрам солнце, встающее закутанным в шелковый сизый шарф предосеннего тумана…

Штрафников было двенадцать человек. Их собрали с разных каунасских лагерей и вот теперь отправляли в Латвию. В вагоне расселись кто как мог. Места было достаточно. Коренастый курносый парень, роясь в карманах штанов в надежде „найтить хоть одну махорчинку“, как он сам пояснил, рассказывал, не особенно обращая внимание на то, слушают его или нет:

– Завел он всех в лес – а ить нас батальон полный! – и говорит: „Сымай шинели!“ Ладно, сняли. Он опять говорит: „Примыкай штыки!“ Примкнули. „Неожиданным ударом, – говорит, – отбить Петровскую!“ Ну, и пошли мы, значит. К деревне этой по лошшине итить надо было, а ветер – спасу нима, нояберь потому был… Хрицы, знать, спали ишшо, не рассвело как надоть, и не видали нас. Эх, как закричали все „ура“ – аш земля загудела – и пошли!.. Винтовка у меня об десяти патрон была, штык ишшо на ей такой, как ножик, каким свиней режут. Да-а. И вот аказия какая! Спят, черти, они в подштанниках! У нас ба, к примеру, за спанье в подштанниках на передовой – трибунал! А им – хоть ба хны!.. Я себе тоже бегу и „ура“ кричу, потому небоязно и все кричат, и вижу: из машины, што стояла под поветью хаты, выпрыгнул хворменно одетый, при хвурашке, и то туда, то суда обкружится, а не бегит. Оробел вконец, знать, дурак… Я эта к нему, а он бултых на коленки! И так мне было желательно кольнуть его – ну хоть ты што тут! Кольнул… Штык, примерно, идет так, как в мешок, допустим, с рожью али гречихой, ишшо потрескивает штой-то внутрях. Ну, и када штычок залез, примерно, по дулу вот тут, пониже сисек, он и схватись за мою винтовку одной рукой, а другой – цоп за парабелку. Эх ты, думаю, босяк, крутульно умереть не желаешь! Бросил эта я „савате“ свою да как плюхнусь на его прямо пузом, а руками за хлебалку – и задушил, значит… Задушил эта я его, взял „савате“, как положено, и думаю: дай, думаю, загляну в автанабил, потому интересна. Полез. Гляжу – кулечки, коробочки какие-то… Разорвал одну – баночки такие зелененькие посыпались, номер на их стоит, как на нашем питаке. Да-а… Перервал пополам – цыгареты! Э, думаю, стоп! Ну, понятна, взял только шесть штук баночек, потому трахвейное все одно што казенное. И все. А в обед кличет меня комбат. „Горшков, – говорит, – возьми винтовку свою, да на вот мешок, иди соломы набей в его и ко мне явись“. Ну, думаю, в анбар запрет, потому доказал хто-нибудь, што я во время бою на цыгареты трахвейные позарился.

Пока солому набивал в мешок – баночки в голянищу попрятал. Ну, мешок набил как надо, потому на ем самому лежать придется, и прихожу к комбату. „Явился, – говорю, – товарищ капитан, согласно приказу!“ – „Пойдем“, – говорит. „Пойдем“, – говорю, а сам думаю: обыск ба не сделал в голянище!.. Идем эта мы, и вижу, што не к анбару. Он на огород – и я. Он через тын – и я. Залезли в сад. Што, думаю, он хочет учинить со мною? Спужался, признаться, малость. „Привяжи, – говорит, – мешок к сливине“. Привязал. „А теперь, – говорит, – примкни штык и покажи мне, как ты хвашиста утром колол“. „Э-э, – думаю, – пронес Илья Пророк тучу! Не то!“ Обрадовался, понятно, да как садану в мешок штыком – аш с дулом нырнул. „Вот, – говорит комбат, – так нельзя пырять. Я, – говорит, – видел, как тебя хвашист чуть не застрелил. Хорошо, – говорит, – у тебя красноармейская находчивость была тогда, а то б хана тебе!“ И целый час учил меня штыком пырять, пока солома не вывалилась из мешка… Ну, назад когда шли, желательно мне было отблагодарить комбата – потому не посадил в анбар. Я и говорю: „Товарищ капитан, погодите“. – „Што такое?“ – говорит. „Сапог сниму“, – говорю, и сел на улице. Скинул эта я сапог, да второпях не тот. Скинул другой – баночки вывалились. „Это ты в машине взял?“ – спрашивает капитан и смеется. Ну я, понятно, сказал, што струхнул, думал – в анбар, и говорю: „Возьмите, товарищ капитан, на память от красноармейца Горшкова Алексея“. Так он только одну сигарету и закурил. Хороший был человек…