Убивство и неупокоенные духи

Сейчас мы знаем о наказании смолой и перьями только из поговорки, но на самом деле оно было чудовищно унизительным и опасным для жизни. Если тело жертвы слишком обильно мазали горячей смолой, это могло ее убить, так как кожа переставала дышать. Перья служили чисто декоративной цели, но когда полуголого мужчину тащили верхом на шесте, это могло навеки оставить его без потомства: шест врезался в тело, а носильщики еще и трясли его, чтобы жертву кидало вверх-вниз. Смолу можно было оттереть скипидаром, но слишком щедрые дозы скипидара могли обжечь, и потому обычно использовался уксус. Смола смывалась медленно и болезненно; любой растворитель в слишком большой дозе оставлял на коже плохо заживающие раны, хоть Анна и не жалела портера в качестве лечебного средства. Отбитую мошонку можно было лечить разве что примочками, да и их польза была сомнительной. Толпа ухала и кричала в восторге при виде такого зрелища, ибо перед ней было пугало, курица размером с человека, создание, отверженное ближними, а потому – достойная забава для Каина. Но несчастная жертва, когда ее бросали, натешившись, оставалась калекой до конца жизни. Даже когда индейцы снимали с человека скальп, это было не так тяжело: рана от срезанного клока волос заживала, а мода на парики позволяла скрыть увечье. А вот жертва смолы и перьев могла считать, что ей повезло, если она всего лишь осталась одноглазой, хромой и сломленной духом.

Мне стало дурно, когда я смотрел, как истязают Джеймса; я попытался закрыть глаза, чтобы не видеть, и обнаружил, что не могу. Не знаю, какая сила показывала мне этот фильм, но она явно решила, что я должен увидеть его весь.

Об очень многих сторонах тогдашней жизни я никогда и не задумывался. Среди людей XVIII века удивительно часто попадались низкорослые, почти карлики; и еще – совсем молодые, не достигшие двадцати лет, но уже вовсе беззубые или с полным ртом гнилых пеньков. Простонародье почти поголовно утешалось жеванием табака, от коего сплевывало весьма обильно и не разбирая места. У входа в церковь Святой Троицы в воскресный день мостовая была загажена табачной жвачкой, которую выплюнули прихожане, прежде чем занять свое место в храме. И по этой отвратительной жиже волочились длинные юбки дам.

Я много видел фильмов, действие которых происходит в XVIII веке, и теперь понял, насколько успех фильма зависит от художника по костюмам: одежда людей, на которых я смотрел сейчас, казалось, сшита не портными, а обивщиками мебели, знающими о форме человеческого тела с чужих слов и никогда не видавшими живого человека. Многие бедняки носили одеяния неимоверной древности: на улицах попадались фраки с квадратным выемом спереди, кожаные бриджи и даже шляпы с остроконечной тульей, по моде столетней давности. Шляпы эти были касторовые, практически неуничтожимые; разве можно выкинуть такую ценную вещь? Богатые же одевались дорого, но не элегантно, за исключением офицеров – британцев и гессенцев, чье обмундирование шилось в Старом Свете. Анна, обеспеченная женщина, могла позволить себе одежду самого лучшего качества; но ее платья были такими жесткими, что стояли без поддержки, и еще она всегда надевала не меньше четырех нижних юбок, в том числе обязательно одну из плотнейшей огненно-красной фланели. Но панталон Анна не носила, по моде своего времени; я узнал об этом, оказавшись свидетелем сцены, которую предпочел бы не видеть.

Анна была добродетельной женщиной, но при этом – молодой вдовой. Она не испытывала недостатка в воздыхателях; двое или трое из них пробуждали в ней томление и воспоминания о супружеской жизни, которые не всегда удавалось отогнать. В частности, некий капитан ван дер Хейден, гессенский аристократ с убийственными усами. Он несколько раз побывал в доме на Джон-стрит в компании знакомых, которых Анна завела среди оккупационных войск; но как-то утром он зашел один, и что было делать Анне, как не принять его, предложив неизбежный кофе и свежие «куки» – это голландское слово, обозначающее печенье, уже укоренилось в Америке. Капитан осмелел, а Анна реагировала на его авансы не так холодно, как следовало бы. Они оказались рядом на диване, и капитан беседовал с ней так любезно, что она утратила бдительность; он вдруг снял руку со спинки дивана, обнял Анну за шею, притянул к себе и поцеловал столь нежно, что она не отпрянула, когда его другая рука скользнула под тяжелые юбки, осторожно поднялась к колену, потом – выше подвязки, легла теплой тяжестью на обнаженную часть бедра, а затем переместилась туда, куда вдовам не следует никого допускать; но эта вдова сопротивлялась лишь для проформы.