Уборка в доме Набокова

Один — компост. Два — большие окна. Три — уединение, дом как бы повернулся плечом к дороге, а лицо отворотил к сторону, к юго-западу. От семи до десяти — нос дома четко развернут по ветру, как у парусника. Дом, подумала я безо всяких эмоций. У меня может быть собственный дом. У меня будут комнаты, куда персонаж из прошлого не сможет явиться, чтобы прочитать мне длинную и обоснованную нотацию о том, как скверно я распоряжаюсь своей жизнью.

То, что сложилось у меня в голове, нельзя назвать планом — просто картина в зыбком тумане моего грустного разума. А может, это был и план. Может, именно так и «планируют». Но в тот момент я ощущала лишь одно — что боль отступила.

Я позвонила по указанному на табличке номеру и начала тем самым нудную череду поступательных шагов — а они действительно казались поступательными, — ведущих к тому, чтобы у меня был собственный дом и крыша, за целостность которой я теперь отвечаю. Продав папину «хорошую» машину, я смогла сделать первый взнос. Я все еще ездила на другой его машине, которую он подарил мне на свадьбу. Так он обо мне тогда позаботился, подарил мне независимость.

Когда документы были подписаны, юрист сообщил мне, что в доме раньше жил какой-то знаменитый человек — вот только он не помнит точно, кто именно. Дом ну совсем не подходил для знаменитого человека, но все же я сказала «спасибо» и взяла у юриста ключи.

Немного позже, когда книги были расставлены по полкам в алфавитном порядке, а я сидела посреди громадной и страшно пустынной комнаты на перевернутой коробке, зазвонил дверной звонок, и какой-то японец, державший в руке фотоаппарат размером меньше его большого пальца, растолковал мне, что к чему.

— Здесь жил Набоков, — сказал он, заученно ставя одинаковые ударения на все гласные. — Владимир Набоков, самый великий писатель своего времени. Он прожил тут два года, в пятидесятые. Многое здесь написал, но сам дом не обессмертил.

Мы стояли в прихожей. Я предложила посетителю чая, но он вежливо отказался. Попросил позволения сделать фотографию для своего сайта.

Когда он ушел, я вернулась к книжным полкам. Книги по большей части раньше принадлежали моему кузену. Когда он умер в дорогой бостонской больнице, где медсестры одеты в штатское, а врачи умнее самого Господа Бога, я забрала книги с его яхты — целые кипы разбухших от сырости томиков в мягких обложках — и увезла их к себе. Раньше они лежали в коробках, а теперь стояли в алфавитном порядке на полках моего нового дома.

Я отыскала на полке с литерой «Н» роман Набокова «Память, говори»[4]. Это автобиографический роман. Я забрала его в спальню, на встроенную кровать, составлявшую единственный предмет мебели в этой просторной комнате. Видимо, здесь Набоковы и спали. Пролистала книгу. Нашла там паспортную фотографию его жены Веры. Она была очень красива. Книга посвящалась ей. Страница была покрыта убористым шрифтом, но взгляд то и дело натыкался на слово «любовь». Я захлопнула книгу и уснула.

Почта

Я прожила в доме почти месяц, но он по-прежнему выглядел нежилым. Я устроила себе в подвале «кабинет»: стол, на котором лежали бумага, ручки, конверты и марки и стоял громоздкий допотопный компьютер, собственность моего работодателя. Работа моя состояла в том, чтобы отвечать на письма, присланные в «Старый молочник», фирму по производству сливок и мороженого. После позорно проигранного процесса об опеке соцработница подыскала мне это место. Она сказала: вам это подойдет, вы любите читать. Видимо, решила про себя, что больше я ни на что не гожусь. И в принципе, была права. Я уволилась из «Современной психологии» после рождения Дарси и с тех пор нигде официально не работала. Моя профессиональная уверенность в себе находилась на нулевой отметке.

Каждый рабочий день мне доставляли мешок корреспонденции из «Старого молочника». В основном всякие деловые бумаги, но были там и письма от клиентов. Иногда в мешке попадались послания от желающих разжиться даровым мороженым. Одна женщина предложила начать производство нового мороженого — со вкусом теста для блинов. В тот день я больше уже ничего не могла делать.

Счета я откладывала в сторону, чтобы отдать Джинне, бухгалтеру. Она тоже работала на дому, и раз в неделю я относила ей накопившиеся письма. Джинна страдала числофобией, и всякий раз, как она брала в руки калькулятор, ее бросало в пот. При этом она умудрялась никогда не допускать ошибок. Видимо, пугала ее сама мысль о возможной ошибке. Думаю, никто на работе не стал бы придираться к ее потливости — офис «Старого молочника» располагался прямо в коровнике, — но она, видимо, предпочитала работать на дому, чтобы не тратиться на лишнюю одежду.

В моем новом доме было множество шкафов, и все стояли почти пустыми. Платили мне в «Старом молочнике» скудно, на одежду денег не оставалось. У меня имелась одна пара брюк, которые еще не стыдно было надеть в люди. О состоянии своей обуви я предпочитала не думать.