Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Кроме кандалов, юридическое состояние «испытуемых» должно бы быть отмечено еще одним внешним признаком — принудительною работою. За время моего пребывания в акатуйской тюрьме никаких принудительных работ, т[о] е[сть] работ, производимых по приказанию начальства — не было. На расстоянии приблизительно одной или двух верст от тюрьмы в одной из окружающих гор находилась штольня, бывшая когда-то местом добывания какой-то руды; некоторые поляки полюбопытствовали, сходили туда, увидели своими глазами штольню и еще какие-то признаки производившихся когда-то работ; я не полюбопытствовал. Впоследствии, когда я находился в Александровском Заводе, я изредка видел там что-то в роде принудительных работ, так сказать — намек на принудительные работы; об этом расскажу в своем месте.

4

Чрез несколько времени по прибытии в Акатуй наш староста принес образчики сукна, холста и сапожной кожи; мы могли получить от комиссара все это или натурою, или деньгами. Из денег, с которыми я приехал в Тобольск, у меня оставалось к этому времени рублей около семидесяти — для тюрьмы сумма очень значительная; а одежда заметно поистрепалась, и запас белья был довольно скудный; сапоги были в удовлетворительном состоянии. Сообразивши все это, я пожелал получить сукно и холст натурою, а за сапожную кожу получил деньги — какой-то пустяк. Огромное большинство поляков предпочло получить деньги также за сукно и за холст; поскольку они получили, не помню. Полученное мною сырое сукно было приблизительно такого достоинства, как сукно солдатских шинелей, может быть немного тоньше. В числе моих тюремных товарищей был один зауряд — портной (на свободе он был арендатором фольварка, т[о] е[сть] небольшого помещичьего имения); за умеренную плату он сшил из моего сукна свитку и брюки. Другой товарищ (на свободе — студент математики Киевского университета) сшил из моего холста две, не то три сорочки; сначала показались мне эти сорочки жестковатыми, но скоро привык.

При мне настоящих ремесленников в акатуйской тюрьме не было ни одного; все население тюрьмы состояло из интеллигентов различных профессий: официалисты, мелкие арендаторы фольварков, чиновники, несколько ксендзов, довольно много студентов, преимущественно киевских. Некоторые получали от родственников деньги в более или менее значительном количестве. Комендантское управление держалось правила: если на имя арестанта получалось с почты двадцать пять рублей или меньше, эти деньги выдавались ему тотчас же сполна; если получалось больше, то деньги выдавались постепенно, по двадцати пяти рублей в месяц. Больших сумм никто из акатуйцев, насколько могу припомнить, не получал; небольшие суммы, по пяти рублей, по десяти, по пятнадцати, время от времени присылались многим. Сначала бывали посылки с бельем и с обувью; но получатели увидели, что комендантское управление выдает им такое белье и такую обувь, которые не заслуживали бы и пересылки; родственники, конечно, не захотели бы тратить деньги на почтовую пересылку подобного барахла; очевидно, кто-то, где-то, вынимал хорошие вещи и заменял их разным хламом. Родственники были уведомлены об этих метаморфозах и посылки прекратились.

Из тех тюремных обитателей, которые не получали денег с родины, один зарабатывал кое-что шитьем и, главное, починкою одежды, другой — шитьем белья; об этих двух, а также о поваре и хлебопеке, я уже упоминал; был еще чеботарь (на свободе киевский студент). Оставалось человека два или три таких, которые денег ниоткуда не получали и ремесла никакого не знали. Если бы мы имели казенную баню, эти двое или трое занялись бы стиркою белья; у всех вообще белье было простое, из материалов недорогих, и научиться стирке такого белья можно в очень короткое время; но вместо бани у нас была какая-то развалина, и мы принуждены были отдавать белье для стирки в деревню. Надо было придумать что-нибудь другое; и придумали.