Участники Январского восстания, сосланные в Западную Сибирь, в восприятии российской администрации и жителей Сибири

Деревянный станок и металлические свечные формы, о которых я говорил в предыдущей главе, были помещены в первом номере на том основании, что туда была водворена наиболее значительная часть бывших обитателей акатуйской тюрьмы — человек двадцать или двадцать пять. В зимние месяцы свечелейство пошло в ход, и трое или четверо из числа обитателей первого номера получили сносный заработок.

У нас, в конторе, являлась мысль — составить такую же складчину, которая составилась за год пред тем в Акатуе, и устроить миниатюрный свечной завод, какой существовал в Акатуе и теперь переместился в первый номер. Но эта мысль осталась без осуществления по скудости наших денежных средств.

По некоторым другим признакам также было заметно, что в конторе мы живем беднее, чем в Акатуе. Во-первых: при обеде второе кушанье появлялось теперь чрезвычайно редко; и если появлялось, то исключительно в виде кашицы с маленьким количеством мяса — жаркое исчезло совершенно. Во-вторых: не ужинал почти никто; а если кто-нибудь изредка и отступывал от этого правила, он ограничивался повторением вечернего чая или, еще проще, куском хлеба с водой; бифштекс, котлеты и Дому] п[одобное], появлявшиеся и в Акатуе очень нечасто, в конторе отошли решительно в область преданий. В-третьих: многие курильщики, и я в том числе, постепенно и незаметно перешли от табака картузного к листовой махорке.

4

Из трех мастеров фехтовального искусства, названных мною в предыдущей главе, Свенцицкий и Зубек по прибытии нашем в Александровский Завод угодили в ту тюрьму, которая носила название «казарм»; третий же Турцевич, оказался помещенным в конторе. Человек он был уже не молодой, но добрый, деятельный; тем не менее фехтовальные упражнения и состязания происходили в конторе гораздо реже, чем в Акатуе.

Песни слышались редко; обыкновенно пение было в одиночку и неполным голосом — мурлыкает человек что-то себе под нос. Хор составлялся очень редко. Иные коротали время игрою в шашки или в шахматы. Игр в карты, кажется, совсем не было, даже коммерческих; по крайней мере, я не моту припомнить, чтобы видел в конторе картежную игру хотя бы один раз, или слышал бы разговоры об игре.

Книги кое у кого были, по преимуществу, конечно, на польском языке, и, главным образом, беллетристического содержания. Как исключения, припоминаются мне Осовский[221], не только читавший, но, можно сказать, штудировавший Гизо «Memories pauz servival historie de mon temps»[222], и Межиевский, усердно читавший в подлиннике различные сочинения Бастия, которые он называл «евангелием нашего времени»[223].

Здесь, как и в Акатуе, было несколько человек, употреблявших свое время, главным образом, на изучение языков французского и немецкого. Двое из них, Константин Вишневский[224] и Феликс Суский[225], оба бывшие студенты Киевского университета — просили меня помочь им в этом деле; я охотно согласился. Занимались мы почти ежедневно приблизительно по часу или полтора; после моего урока они занимались самостоятельно приблизительно столько же времени, или — даже больше, чтобы заучить записанные во время урока слова и этимологические формы. Оба ученика были люди взрослые, занимавшиеся по собственному желанию и, стало быть, усердно; понятно, что успехи были очевидные и довольно быстрые.

На помощь Вишневскому и Сускому при их занятиях языками уходила небольшая частица моего свободного времени; главным же предметом моих занятий была в то время политическая экономия.

По инструкции, которая была дана комендантскому управлению, вероятно, из Петербурга, мы, арестанты, имели право писать письма исключительно! к родственникам и не более четырех раз в течение года. Еще из Акатуя я написал письмо к одному из студентов Медико-хирургической академии, с которым был в приятельских отношениях со времен детства, титулуя его в письме «любезным дядюшкой» и прося о покупке и присылке мне некоторых книг. Студент узнал из этого же моего письма, что я могу обращаться с письмами только к родственникам; в своем ответе он титуловал меня племянником, хотя в действительности между нами не было никакого родства, и уведомлял, что моя просьба исполнена. Вслед за получением его письма я получил и книги: политическую экономию Милла, сравнительную географию Даниеля и греческую грамматику Коссовича. Даниеля и Коссовича я покамест отложил в сторону, а Миллем занялся немедленно.