Учебка. Армейский роман (СИ)

— Видишь, Кохановский — Шорох не даст мне соврать! И когда он курсантом был, а я у него командиром отделения, у нас тоже никаких проблем не было. Но он хорошим курсантом был — не стыдно было и сержантом оставить. А ты, Кохановский — натуральная чама! К тебе по-человечески, а ты… Земляк, если он чама, уже не земляк… Ладно, Кохановский, я вижу, что ты хорошего отношения не понимаешь. Будем жить по другому. Первый наряд — твой.

— Есть первый наряд — мой, — подавленно ответил Кохановский.

— Закрой рот и сядь на место, дурак! — зло крикнул Гришневич.

Кохановский хотел что-то сказать и уже даже раскрыл рот, но, после окрика сержанта осекся и два раза нервно дернул губами, будто бы ловил ртом воздух. Угрюмо проводив взглядом севшего Кохановского, Гришневич принялся с раздражением опрашивать остальных. Ответы не вызвали на лице сержанта никаких эмоций, и он, не обращая внимания на цифры, машинально записывал их в свой журнал.

«Хорошо, что я кое-где схитрил. А то бы еще, чего доброго, попало, как только что Кохановскому. Но все-таки он слабо печатает. Если бы я даже все, что положено, печатал, то все равно не меньше пятисот групп дал бы, наверное. Может пальцы у него раскоординированы?» — подумал Тищенко. Игорю было жаль Кохановского — этого простого, деревенского парня. Теперь Кохановский вечно будет в немилости — в каждый наряд начнут посылать. А еще земляк Гришневичу… Теперь это землячество ему боком вылезет. Вот и имей таких земляков… Одно слово — Говнище!»

До обеда оставалось еще немного времени. Гришневич обычно разрешал писать письмо домой, но сейчас был не в духе и приказал всем учить уставы, отправив за ними Петренчика в ЗАС-класс. Петренчик вскоре вернулся с уставами, и курсанты с унылыми лицами принялись листать «солдатские библии».

После обеда вновь печатали, а затем перешли в ЗАС-класс, где должны были отрабатывать налаживание закрытой связи. В каждом взводе был свой «секретчик», который получал в секретной части шифр из пяти цифр. Этим шифром нужно было шифровать передаваемые сообщения. Конечно, пока подошел бы любой шифр — передачи все равно никто не принимал, но курсантов с первого дня службы пытались приучить к порядку и ответственности. Поэтому учебные шифры выдавались очень серьезно, словно бы они были настоящими. После долгих размышлений Гришневич назначил «секретчиком» Байракова, показавшегося сержанту наиболее для этого подходящим. Сейчас взвод ожидал, пока Байраков вернется из секретной части и принесет шифр. Гришневич взглянул на часы — было уже десять минут пятого. Байраков задерживался. «Байраков не тормоз — можно не волноваться. Наверное, капитана долго в секретке ждал. Хорошо, что я именно его «секретчиком» назначил. А послал бы какого-нибудь чаму, так он и шифр мог потерять», — подумал сержант. Раздался призывный звонок. «Вот и он», — решил Гришневич и открыл дверь. Перед ним и в самом деле стоял Байраков:

— Разрешите войти?

— Входи. Почему так долго?

— Капитана пришлось долго ждать и еще кое-какие мелочи, — с вальяжной улыбкой ответил Байраков.

В последнее время он стал чуть ли не любимцем Гришневича и довольно часто в своих докладах стал допускать некоторую фамильярность.

— Какие еще мелочи? — насторожился Гришневич.

— Капсула по дороге выпала и развалилась на две половины. Я даже не заметил, что винтов нет. И как они могли оба одновременно выкрутиться?

Капсула была похожа на самый обыкновенный портсигар. В ней и переносился лист с шифром, чтобы его не могли увидеть посторонние глаза.

— Мне плевать, как они там выкрутились! Что с шифром?

— Ничего. Вот он, — Байраков достал из кармана немного помятый, бумажный листок.

— Почему не в капсуле? — глухо спросил сержант.

— Развалилась ведь… Я даже не сразу нашел — шифр в траву упал…, — в этот момент Байраков взглянул на Гришневича и его пробрал холодный пот.

Курсанты вслед за Байраковым тоже перевели глаза на сержанта, и в классе воцарилась мертвая тишина. Еще никто никогда не видел у Гришневича такого выражения лица. Оно было поистине ужасающим. Лицо, перекошенное гримасой гнева, горящие непонятным блеском глаза и нервное подрагивание челюсти выдавали сильное волнение сержанта. Казалось, что он сейчас ударит Байракова. Байраков натянуто улыбнулся, но было хорошо видно, что он испытывает сильнейший страх. Увидев улыбку курсанта, Гришневич взорвался:

— Ты еще улыбаешься, душара?!

После этого минуты три из уст сержанта лился сплошной поток брани. Истратив свой нервный запал, Гришневич вернулся к более нормальному языку. Он уже не кричал, а перешел на свой обычный спокойно-угрожающий тон.

— Что, Байраков, я не говорил тебе, что носить шифр в открытую запрещено?

— Виноват, говорили…

— Я не говорил, что это — военная тайна? Мне тебя, придурка, жалко. Ведь из-за этого шифра ты сегодня пару лет дисбата мог получить. Никто не видел, как у тебя капсула сломалась?

— Никто, — поспешно ответил Байраков, почувствовав, что самое страшное уже позади.