Учебка. Армейский роман (СИ)

«Черт — вся шинель промокла. И где ее теперь сушить? В казарме сыро и холодно — она там скорее сгниет, чем просохнет», — огорченно подумал Игорь, глядя на то, как шинель превращается в тяжелую, до отказа пропитанную водой губку. Мелкий, моросящий дождь настолько испортил всем настроение, что в этот раз по возвращении в казарму обычно шумные после бани курсанты угрюмо молчали, думая о том, как бы просушить свои шинели. Кохановский даже имел глупость посоветоваться об этом с сержантом. Выслушав вопрос курсанта, Гришневич пришел в негодование и заорал на весь кубрик:

— Шинель мокрая? А ты знаешь, боец, что делать? Искать какой-то выход надо! Метаться, а не ждать! Вешайте возле окон, сушите утюгом или на себе… Это ваши проблемы. Или вы, может быть, думаете, что я, как в детском саду, начну ваши мокрые вещи на печку складывать?!

Сержант вроде бы постоянно задавал вопросы Кохановскому, но тот никак не успевал отвечать — Гришневич говорил слишком быстро.

Но вот сержант исчерпал потоки своего красноречия и Кохановский, воспользовавшись паузой, пояснил:

— Виноват, товарищ сержант! Я просто хотел посоветоваться… Я…

— Что ты там мычишь?! Ты еще не понял, что нужно делать? — резкий голос Гришневича, словно нож, разрезал воздух.

— Разрешите выполнять? — задал положенный в таких случаях вопрос Кохановский.

— Разрешаю бегом, боец! — буркнул сержант.

— Есть, — Кохановский решил отойти подальше, чтобы пока не показываться Гришневичу на глаза.

Первая рота уехала в полевые лагеря, и первый этаж казармы опустел.

Как это водиться, его быстро захламили, а на очистку отправили второй взвод. Наскоро развесив шинели на спинки кроватей, курсанты отправились на первый этаж. Предстояло разобрать и сложить в один из кубриков все кровати. Затем вымыть пол, чтобы подготовить его к ремонту и покраске. Но самое интересное, что после этого кровати вновь надо было поставить на прежнее место. Пол можно было вымыть и без перетаскивания кроватей, но Атосевичу показалось, что «так будет удобнее». Курсантам так не казалось, но их об этом никто не спрашивал. Постепенно первый этаж один за другим покинули Атосевич, Гришневич и Шорох и курсанты остались без надзора. Естественно, работа начала потихоньку сворачиваться и вскоре совершенно замерла. На грохочущем до сих пор первом этаже установилась едва ли не мертвая тишина. Впрочем, курсанты на всякий случай держали поблизости от себя кровати, чтобы в случае неожиданного появления старшины роты или сержантов изобразить упорный и интенсивный труд. Но никто не приходил и курсанты, вконец осмелев, лениво расселись на голые решетки металлических коек. Но сидеть было неудобно, потому что туго натянутые прутья резали кожу. Резняк сел на одну из самых неудобных кроватей и как ни пытался найти удобную позу, все же не нашел и ему пришлось встать. Встав, Резняк тут же набросился на безмятежно развалившегося Фуганова:

— Вот, жирный, сраку наел, теперь может и на гвоздях сидеть!

— Почему на гвоздях? На гвоздях сам сиди, — обиделся Фуганов.

Резняку это не понравилось и, не придумав ничего лучшего, он стал расшатывать в стороны кровать Фуганова, в конце концов, вынудив толстяка встать. Встав, Фуганов тут же получил пинок сапогом под зад и разрядившийся Резняк на этом успокоился. Фуганов недовольно посмотрел на Резняка, но связываться с ним не рискнул. Все это выглядело достаточно комично, потому что Фуганов был раза в два больше своего противника по комплекции.

После обеда должны были состояться занятия по ЗАС-аппаратуре, но Гришневич решил устроить комсомольское собрание. Поскольку комсоргом взвода был «избран» Туй, именно ему и было предоставлено первое слово, заранее согласованное с сержантом. Туй начал голосом Левитана, объявляющего о начале войны:

— На учете комсомольской организации нашего взвода состоит двадцать четыре человека…

— А нас с младшим сержантом Шорохом ты уже из комсомола исключил? — недовольно спросил Гришневич.

— Двадцать шесть.

— И еще — что ты таким мрачным голосом говоришь? Можно подумать, что у нас не комсомольское собрание, а какие-нибудь похороны.

Туй учел замечания Гришневича и читал свой доклад уже гораздо более оптимистичным тоном. После доклада комсорга выступил сам Гришневич:

— Все это, конечно, хорошо, но давайте поговорим о взводе и о несении службы. Службу вы несете из рук вон плохо. В чем здесь дело, я не знаю! Возможно, что еще далеко не все поняли службу. Возможно, кое-кому служба показалась медом. Оно и понятно — в этом санатории для позвонков настоящей службы практически нет. Вот если бы вы попали в Печи или в какую-нибудь часть сразу без учебки, там бы… Сержант в сотый раз начал расписывать бесчеловечное обращение с молодыми солдатами в Печах и боевых частях.

Гришневич предложил высказываться всем по очереди. Один за другим начали вставать курсанты и, введенные в заблуждение, стали критиковать методы сержанта. И хоть делали они это очень мягко и настороженно, Гришневич пришел в бешенство: