Однажды такой разговор и состоялся. Подобных бесед об авангарде состоялось ровно четыре, Павел каждой из них дал название. Первая называлась: «Aвaнгapд — и есть фашизм».
— Разве фашизм — не есть авангард? — спросил Павел. — И наоборот тоже верно. Фашисты — это авангардисты.
— Что за спекулятивная такая посылка? — сказала Роза Кранц, а Павел запальчиво отвечал:
— Но ценности фашизма — авангардные, разве не так?
— Дикость! — Роза Кранц пучила глаза. — Западная мысль решила этот вопрос раз и навсегда! Да, идеи авангардистов использовались другими — и недобросовестно. Да, их слова извращали. Но поглядите на факты! Кто первые жертвы диктатуры? Кого убивали в первую очередь? Именно авангардистов.
— Да, — сказала Голда Стерн, — главными врагами режима были новаторы.
— Подождите, — сказал Павел, — какие такие идеи авангарда извратили? Ну назовите мне идею, которую фашизм извратил, хоть одну! Покажите мне эту идею — была, мол, такая — а стала иная?
— Свобода! — крикнула Голда Стерн, правозащитница. — Идея свободы!
Недавно ей пришлось выступать на «круглом столе» в поддержку автономии Калмыцкой Республики, вопрос был непростой: надо было и соблюсти интересы офшорной зоны и сохранить кое-какие привилегии от связей с метрополией. Дебаты длились два дня — там Голда отточила некоторые формулировки.
— А фашизм что, не за свободу?
— Опомнись, — сказал Леонид Голенищев, — ты сошел с ума.
— Фашизм борется за свою собственную свободу. А что, бывают партии, которые за чью-то еще свободу борются, кроме своей? Авангард разве за чью-то еще свободу боролся, не за свою собственную? Покажите мне людей, которые хотят свободы для всех.
— Коммунисты, — сказала было Голда Стерн, но Роза Кранц наступила ей на ногу и сказала:
— Христиане.
— Разве христиане за свободу?
— А за что же?
— За то, что свобода — не главное.
— Факты, — говорила Роза Кранц, — поглядите на факты.
— Глядеть мало, — отвечал Павел, — надо толковать, — а Роза Кранц продолжала:
— Мейерхольда убили. Расстреляли Лорку. Замучили Мандельштама. Жгли книги.
— А выставка дегенеративного искусства? — подхватила Голда Стерн. — Лучших художников публично унизили, их картины сожгли.
— Изгнание Брехта.
— Эмиграция Манна.
— Травля Пастернака.
— А постановление о журналах «Звезда» и «Ленинград»? Судьба Ахматовой и Зощенко — это, что ли, не пример?
— Шостаковича забыли?
— А то, что все полотна Малевича и Родченко десятилетия запрещали показывать?
Павел только головой крутил из стороны в сторону, так быстро говорили искусствоведки.
— Подождите, — сказал он наконец, — но разве все они — авангардисты? Тут какая-то путаница. Я не понимаю тогда, что — авангард, а что — нет. Ну, допустим, Мейерхольд, и Родченко, и Малевич — авангардисты, но разве Пастернак с Шостаковичем — тоже авангардисты? Зачем все судьбы валить в одну яму?
— Не я, во всяком случае, свалила их в яму, — с достоинством ответила Кранц, — сделал это наш вождь и учитель.
— В котлован! В братскую могилу! — воскликнула Голда Стерн и припомнила участь Платонова.
— И все же есть разница, — сказал Павел, — Малевич и Родченко сами олицетворяли ту силу, которая их потом преследовала. Просто сила эта разрослась.
— Ошибаетесь, — сказала Роза Кранц, — сила, сгубившая авангардистов, и сила авангарда — разные.
— В чем же разница? Квадраты олицетворяют волю и порядок, разве нет? Разве есть иная идея? Они — символ силы вещей, они выражают практические и несентиментальные элементы бытия. Они обозначают силу — как основу жизни. Разве нет? И разве фашизм хотел чего-то еще?
— Сравните пошлейшую скульптуру Третьего рейха и квадраты Малевича.
— Подросла сила, вот и все. Квадрат — проект, из проекта возникает здание. Это как яйцо — а из яйца вылезает змея. Супрематизм — это просто обозначение первичного хаоса бытия. Из хаоса рождаются титаны. А вы чего хотели?
— Это кощунство, — сказала Голда Стерн, правозащитница, — считать, что призыв к свободе и подавление свободы одно и то же, — кощунство.
— Малевич разве к свободе призывал? К свободе от образа? Ну вот и освободили. Он нарисовал казарму. Ну и построили. Все по плану.