Учебник рисования

Солидарность с угнетенными? — и Луговой опять затявкал своим лисьим смехом. — Вы не хотели ее, Борис Кириллович! Солидарность с угнетенными — это опробованная история, она вам не по душе. К этому Маркс с Лениным призывали, и прочие людоеды. Вам хотелось солидарности с богатыми — а про то, что они, может быть, даже и угнетатели — вы думать не желали. Но с богатыми тоже солидарности не получится. У богатых, знаете ли, свои расчеты. Они вас, когда надо, поманят, а как надобность пройдет — пинком под зад вышвырнут.

И теперь вы жалуетесь, что с вами строго обошлись? Да, строго обошлись, даже строже, чем думаете. Вы думаете, вас просто в сторону отодвигают? Заблуждаетесь, Борис Кириллович, — вас стирают в пыль. Вас не будет. Никогда. Я вас уничтожаю на том же основании, на каком я уничтожил первый авангард: за ненадобностью. Сколько могли, поработали, спасибо — а теперь вы не нужны. Мы построили то, что хотели, — мы и наши западные коллеги. Этот новый порядок уже стоит и еще лет сорок простоит, на наш век хватит. А вы — не нужны. Когда захотим — новый авангард придумаем, и нового пидора в женское платье обрядим, и нового ученого заставим свою собственную историю хулить. И снова — в очередь запишутся, чтобы в мать и отца плевать за недорогие подачки. Авангардов будет ровно столько, сколько потребуется. Сделали первый и второй — так и третий, и четвертый сделаем. Сколько нужно будет, столько и нарисуем квадратиков, не сомневайтесь. Работа не пыльная.

Кого ты пришел убивать? — спросил Луговой, неожиданно переходя на «ты». — Ты подумал, кто я? Ты полагаешь, что пришел грозить партаппаратчику? Думаешь, убьешь меня — развалишь государство? — Голос Лугового заполнил высокую комнату, а сам Однорукий Двурушник словно стал выше ростом. — Да, я государство, верно. Но я — больше, чем государство. Я — история, я — мировой дух! Я — Weltgeist!

Луговой протянул свою единственную руку к Кузину, указывая на профессора пальцем, — и лающий голос отчеканил слова приговора:

— Вы, лакеи, послужили сколько могли, а теперь получили расчет. Я уничтожаю вас по тому же праву, по какому уничтожал первый авангард; я сам вас на эту должность определил, сам с нее и снимаю. А у вас, оказывается, амбиции были? Вы себя демиургами считали? Вольно вам было воображать, что вы не куклы. Вольно вам было фантазировать, что вы представляете из себя что-то еще, помимо наемных служащих. Вы полагали, что ваша деятельность является чем-то иным, помимо пропагандистской поддержки? Ошибка вышла. Вы работали пропагандистами, вас взяли на должность агитаторов, вы исправно служили, и я платил вам недурно. Губу-то раскатали, верно? А теперь работа закончилась. Больше подачек не будет, хватит. Вы не нужны больше. Пошел вон, мерзавец. Вон отсюда, холоп.

43

Художники, обращаясь к традиционным приемам старых мастеров, приводят в свое оправдание поговорку: новое есть хорошо забытое старое. На деле же старое никто не забывал по той причине, что таких дефиниций — старое и новое — по отношению к искусству не существует. Искусство есть неразъемный на части организм, в котором все равно актуально. То, что объявлено прошлым, никуда не делось, оно лишь наполнилось подробностями последних новостей. Тщеславное настоящее объявляет вчерашний день прошедшим, словно не принадлежат они вместе (вчерашний и сегодняшний день) одной истории. Как бы ни старался художник числить себя лишь участником современного ему процесса, — общего счета он не избегнет. Существует веками длящийся разговор, и всякий художник вступает в него со своей репликой. Даже если художнику померещится, что былой разговор уже закончен, ход вещей его опровергнет. Однажды прошлое — во всей полноте своей традиции — скажется и заставит современную картину принять участие во всей истории искусств сразу.

Великие картины, написанные в двадцатом веке, лишь по видимости описывают современные художнику реалии — не бывает, и не может так быть, чтобы последняя по времени реплика не относилась ко всему разговору сразу.