Мыслитель Родена столь много физических сил отдает раздумьям, что невольно возникает подозрение, что процесс думанья для него мучителен и непривычен. Этот парень рожден для больших дел, только вот думать ему несвойственно. Крупные мясистые тела Рубенса стремятся куда-то, порой даже ввысь, но от соседства облаков небесной сущностью не напитываются. Атлеты соцреализма и Третьего рейха, конечно, появились на свет из языческих времен, но то, римское, язычество уже было колонизировано христианством — и вполне отделить одно от другого достаточно сложно. В сущности, голливудский культурист — правомерный наследник концепции Микеланджело, как ни обидно это сознавать. Бешеная мощь квадратиков и закорючек, что кружит голову современным творцам, может сослаться на мощь Микеланджело — и, увы, имеет на это основания. Микеланджело был великий гуманист и сделал человека центром вселенной. И, колонизируя языческое прошлое, он с неизбежностью привел к тому, что это прошлое получило равные права на колонизацию его самого. Как развивается дальнейшая жизнь титана — горы мышц, исполина духа, претендующего соединить в себе всю историю человечества, — Микеланджело знать не мог. Как поведет себя титан, вырвавшись из каменной глыбы, — непонятно. Вопрос еще проще: что жизнеспособнее — исторический проект или собственно история? Руководствуясь концепцией Микеланджело, исторический проект будет достраиваться историей сколь угодно долго — столько, сколько потребуется для жестокой силы, желающей присвоить себе духовный авторитет.
Дальнейшая жизнь этого проекта, воплощенная в трагедиях, преступлениях и войнах, касается уже не только Микеланджело и западной идеи, но и всего мира — в том числе и тех, кто не вправе считать себя наследниками произведенной исторической селекции. Будет ли предложенная концепция истории вполне христианской (то есть милосердной) или вполне языческой (то есть властной), художник предугадать не мог. Он сделал шаг, необходимый истории, но ощущение трагедии и горя не покидали ни на минуту великого Микеланджело, певца победы и триумфа.
Собственно, единственным, что служит отправной точкой для сопротивления властному язычеству, является чувство трагического — оставленное Микеланджело как инструмент познания. Оставлена возможность воспринимать случившееся как трагедию — и всякую отдельную судьбу следует видеть как трагедию. Мир и цивилизация могут праздновать радостную победу — но пока присутствует чувство трагического, эта победа не будет окончательной, и каждая маленькая жизнь, которая была сметена во имя больших свершений, будет требовать понимания и защиты, и эта маленькая жизнь будет ждать своего портрета, равного по значению властным колоссам.
Опираясь на чувство трагического (и неизбежно связанные с ним понятия любви и жертвы), возникнет новое изобразительное искусство, гуманистическое искусство рисования — которое опровергнет современное языческое состояние общества. Точно так же, как художники оказались той разрушительной силой, которую цивилизация использовала для своих властных целей, — станут они теми, кто воспрепятствует торжеству этой силы, ее победоносному напору. Придет время, и снова осознают ценность человеческого взгляда, важность движения руки, величие лица. Придет время, и люди перестанут стесняться того, что они люди и наделены человеческими, а не титаническими свойствами. Придет время, и человеческие образы заменят квадраты, лица появятся вместо закорючек, люди снова научатся видеть друг друга, любить и сострадать беде другого. Тогда снова появятся картины и книги, отмененные за ненадобностью. Тогда снова возникнут роман, и портрет, и значение каждой отдельной судьбы. Нет ничего, кроме искусства, что могло бы совершить этот поворот. Значит, надо снова научиться держать в руках палитру и кисть, снова научиться видеть и снова учиться рисовать. И значит, надо сказать об этом отчетливо.
Есть еще одна причина, заставившая меня писать хронику. В своих картинах я старался нарисовать свою жизнь день за днем, написать красками хронику событий. Я взялся за перо, чтобы уточнить то, что было нарисовано. Я постарался написать эту хронику так, чтобы объяснить людям, мне дорогим, что происходило со мной в эти годы и почему было так, а не иначе.