- Взрослый мужчина, а называется Гриша. Срам какой. Это он молодится, что ли? Некоторые вот красятся, я считаю - это срамота. Ну, появились у тебя седые волосы, так что же делать - на то ты и старуха. Ты вон тоже небось какой-нибудь дрянью голову моешь - что у тебя ни одного седого волоска. Грех один. Пятьдесят лет, старуха уже, а волос седых стесняешься. И этот тоже - Гриша! Ну какой он Гриша! Назвался бы солидно, по-людски, Григорий Петровичем или, там, скажем, Григорий Израилевичем. А то - Гриша! Нашелся попрыгунчик. Вот даже твой Хачик, сама говоришь, он и не Хачик вовсе - а солидно называется. Правильно, мужчине имя надо христианское иметь. Взрослый человек, и имя должно быть у него солидное. И людям не стыдно показаться, и назваться в людях можно. Пришел, допустим, в парикмахерскую или в химчистку - и представился. Хорошо звучит, ответственно: Гульфик Хабибулевич. Правильно! А что такого страшного? У нас к татарам с уважением относятся. Народ они работящий, из них дворники хорошие получаются. А что твой Гульфик Хабибулевич по финансовой линии пошел, тоже неплохо. Татары, они бережливые. Другой русский пропьет, а еврей или татарин всегда в семью тащит. Тут ты права. Только тебе-то поздно на татарские денежки зариться. Один раз ты уже хвостом повертела: оставила своего татарина и ушла к Сергею Ильичу. А теперь сызнова, значит, за старое? Нет уж, милая. Теперь уж сиди, где сидишь. И так в молодости нагулялась, позору набралась. Дочку-то свою ты с Хабибуличем прижила или еще где живот нагуляла? Потаскалась, милая, потаскалась. Пора и меру знать. Ты хоть на старости лет совесть имей.
Зоя Тарасовна дрогнула щеками, встала, выпрямилась, и обида исказила ее красивые черты. Не произнося больше не слова, повернулась она и двинулась к дверям. А Татьяна Ивановна сказала ей вслед так:
- Совершенно напрасно ты оскорбляешься. Ты, видать, обиделась, что я о дочке твоей не сказала. Так ведь она сама уже здоровая кобыла, ей на работу пора. Конечно, Гульфик Хабибулевич ей тряпки покупает, только ведь это один разврат выходит. Ну, какая же девка вырастет на подачках? Вон, хлебницу такую отъела, что в дверь не проходит, а мозгу нет. Пусть лучше на карандашную фабрику идет, в газетах пишут, там рабочие требуются. Место хорошее, работа не вредная. Пусть девка годика три поработает, жизнь узнает. Опять-таки хорошо, ей там карандаши подешевле продадут, для учебы пригодятся.
Как ни обижена - и даже не обижена, но оскорблена до последней степени, так, что уж более и невозможно, - была Зоя Тарасовна, однако слова Татьяны Ивановны ошеломили ее и понудили остановиться, обернуться и посмотреть на безумную старуху, говорившую всю эту ахинею. Сухо и четко выговаривая слова, слегка подрагивая щеками, Зоя Тарасовна сказала, что Татьяна Ивановна позволяет себе непростительно много. Даже преклонный возраст, отсутствие городского воспитания и недостаточная начитанность не могут извинить хамства. Зоя Тарасовна давно пришла к выводу, что опускаться до уровня хама не следует. Напротив, чем более развязен и груб говорящий с тобой, тем подчеркнуто церемоннее следует ему ответить - чтобы подчеркнуть дистанцию между воспитанием и хамством. Придерживаясь этой линии поведения, Зоя Тарасовна твердо сказала, что участвовать в брани не станет и переходить на личности не намерена, это унизительно для нее. Что же касается безумного совета идти на карандашную фабрику, то воспользоваться им ее дочь, Сонечка, не сможет - она уезжает учиться в Сорбонну истории искусств и намерена этой специальностью овладеть. Что будет потом, никому неведомо, но девочка со знанием иностранных языков и общекультурным багажом легко найдет себе работу - скажем, менеджером по общественным связям в крупной компании.
Татьяна Ивановна и эту реплику не оставила без ответа. Она сказала так:
- Хочешь, чтобы дочка вся в тебя вышла? По той же дорожке пустить девку хочешь? Ну и что хорошего? Тебе еще повезло; порядочный человек тебя подобрал, хоть и пьяница. А ей-то каково будет, молодой кобыле? В голове ветер, нарядов куча, срам один. Счастья искать станет, как другие русские дуры, - вон полюбуйся: теперь на каждом перекрестке стоят.
И уж чего-чего, но оскорбления дочери Зоя Тарасовна допустить и простить не могла. Она хлопнула дверью кухни и, выкрикнув нечто сокрушительно-горькое в адрес Сергея Ильича (ибо он один, разумеется, был виновник унизительной этой сцены: он привел ее в этот дом, не оградил от сумасшедшей, пьянством своим ежечасно позорит ее жизнь), выбежала вон из квартиры Рихтера. Вскоре, застенчиво улыбаясь, распрощался и Сергей Ильич.
- Вы же понимаете, Соломон, - сказал он, влезая в рукава отцовского пиджака, - мне пора на передовую; будем держать оборону.
- Передайте Зое Тарасовне, - волнуясь, сказал Рихтер, - что мне глубоко стыдно за мою жену. Татьяна Ивановна выросла в очень простой - я бы сказал, слишком простой, - крестьянской семье. Я сам (так и передайте Зое Тарасовне) испытываю дискомфорт, когда сталкиваюсь с этой стороной нашего бытия. Почва, знаете ли, непреодолима.