Учебные годы старого барчука

Лукошкин, надо отдать ему справедливость, не жалел себя в борьбе с пожарами и беспорядками всякого рода. На пожар он всегда являлся чуть не первый, и очень дорожил этим начальническим гонором.

— Как ты смел прислать за мной так поздно! — кричал он на полицмейстера, опоздав один раз на пожар.

— Помилуйте, ваше превосходительство! Как только огонь показался, сейчас же и полетел вестовой… Пока доехал, пока пошли разбудить ваше превосходительство… Вот и прошло время.

— Дурак! Так вперёд присылай ко мне сказать по крайней мере за полчаса до пожара! — решительно приказал генерал. Так рассказывал про него ходивший среди нас анекдот.

Странная насмешка судьбы. Лукошкин, всю жизнь отчаянно боровшийся против всякого рода беспорядков, неутомимо подвизавшийся за благоустроение и чистоту мостовых, дворов, помойных ям, можно сказать, живший и спавший с метлою в руках, — окончил впоследствии свою жизнь жертвою тех именно беспорядков и той именно помойной ямы, против которых так энергически ратовал, оборвавшись ночью в выгребную яму двора в той самой столице, где протекала наиболее блестящая эпоха его всё подчищавшей и всё муштровавшей деятельности.

***

Студенты боялись Лукошкина ещё более, чем мы, и страдали через него несравненно более нас, так как он питал к ним непобедимое и нескрываемое нерасположение, исключал их из университета без счёту и меры, целыми толпами, по самому ничтожному поводу, словно полагал в этом приятном и полезном занятии своё особенное призвание. Он стриг и брил их на барабане, заставлял маршировать, как солдат, гонял силою к обедне и во всенощные.

Раз после одной из таких генеральских стрижек университета на доме Лукошкина, красовавшегося среди самой парадной улицы города, внезапно появилась утром живописная вывеска с надписью: «Цырульня его превосходительства». Пока полиция догадалась снять её, публика Крутогорска несказанно утешалась этою остроумною выдумкою ничем не исправимого студенчества.

Но ещё более пришёлся по вкусу губернской публике, по обыкновению слегка фрондировавшей начальство, объёмистый стихотворный памфлет в честь строгого генерала, сочинённый доморощенными университетскими поэтами, — но уже порядочно спустя после моего рассказа. Памфлет этот назывался «Вопль Лукошкина к Юпитеру» и был вызван предстоявшею тогда отставкою Лукошкина по случаю коренной перемены во внутренней политике правительства.

У меня в памяти до сих пор удержались некоторые строфы этого популярного тогда, наизусть известного каждому крутогорцу студенческого гимна:

Едва лишь год прошёл от той поры злосчастной,
Как красные штаны ты мне надеть велел,
И вот ты жалуешь уж и мундир мне красный,
И полным дураком меня одел.
Не полным дураком, а полным генералом
Хотелось бы мне быть; почто ж в комиссариат (если не ошибаюсь)
В цейхгауз дураков сажаешь со скандалом?
Не верь пословице: я красному не рад!
Коль развенчал меня ты к своему венчанью,
Так хоть сослал б в какой-нибудь совет.
Ужель он до краёв наполнен дрянью
И там для новичка и места нет?
Я полицмейстер был, но грозный твой родитель
(Он не способности, а преданность ценил)
Рек: попечитель будь! И стал я попечитель,
И под арест науку посадил!
Я не терпел, чтобы студент мятежный
Стриг голову себе не так, как кантонист,
Расстёгнутый сюртук преследовал прилежно,
И злейший враг был мне студент-бакенбардист.
Для чистоты, и чтоб никто не мыслил вольно
Я в библиотеку студентам запер вход;
У них и без того печатных книг довольно,
И тех не перечтут за целый год!
Без шапки предо мной стоял декан и ректор,
Когда об мостовой я с ними говорил,
Завойко же Ефим, сей страшный всем инспектор,
На тысячу шагов ко мне не подходил.
Чрез Турчанинова в ботанике прославлен,
Я «Лукошкинией метельчатой» горжусь,
Что и в науке я с метлою той представлен,
С которою весь век так доблестно вожусь!