Учебные годы старого барчука

Я мучился безысходною досадою, что все отчаянные попытки мои не могут так долго одолеть этого ничтожного негодяя-второклассника. В уме моём как стрелы мелькали торопливые воспоминания и соображения из области прочитанных мною описаний битв и поединков, которыми как фаршем была начинена моя романтическая голова. Как нарочно, мы только что читали всем классом в течение нескольких вечеров «Ивангое» Вальтер Скотта, и знаменитый турнир в Эшби-де-ла-Зуш целиком, как гравюра на медной доске, стоял теперь живой перед моим воображением.

В самом жару боя я всё-таки спешно обдумывал, какой бы из удивительных подвигов Бриан де Буа Гильбера, Морица де Брасси или Чёрного Рыцаря повторить мне сейчас, на глазах всей гимназии над поганым Луценкой, который мне казался в эту минуту преступнее и ненавистнее даже самого злодея Фрон де Бефа. Я быстро приподнялся во весь рост на руках Второва, который поддерживал мои ноги, охватив их своими крепкими пальцами как железными стременами, отчаянно перекинулся с правой стороны через голову Второва и, рискуя полететь сам и опрокинуть ничком своего ретивого коня, впился обеими судорожно замершими руками в шею Луценки. Мурзакевич, почуяв опасность, изо всех сил рванулся в сторону, но было уже поздно.

С истерическим воодушевлением я одним взмахом сорвал с его плеч поражённого неожиданностью Луценку, голова которого чуть не стукнулась оземь от этого неистового порыва. Только одна нога его, крепко зажатая под мышкою растерявшегося коня, удерживала несчастного рыцаря второклассников в плачевном положении барана, повешенного за ногу. Не успел я послать вдогонку падавшему врагу несколько отчаянных ударов кулаком по чём попало, по животу, по ногам, как Второв сердито притянул меня назад на свои плечи и с грозным ржанием прянул на Мурзакевича.

Они сцепились, как подобает боевым коням, остервеневшим от вида крови, и немилосердно колотили друг друга копытами, задирая морду, брыкаясь, становясь на дыбы. Бедняга Луценко отчаянно кричал, опрокинутый вниз головою, но Мурзакевич в жару битвы, в шуме и громе собственного ржания, совсем позабыл о своём всаднике, и только бессознательно сжимал всё крепче его ногу под своею могучею мышкою, не давая ему упасть и честно растянуться на матери сырой земле, что было бы, конечно, несравненно для него приятнее и желательнее.

Между тем, весь ещё полный бешенства, я продолжал наносить бесполезные удары низверженному врагу в ту единственную ногу его, которая осталась на плече Мурзакевича, хотя почти все эти удары, по несчастию, приходились в морду неповинному Луценкиному коню; он принимал их с добродушным терпением подлинного четвероногого, и только считал долгом, подражая Второву, гневно ржать и неистово брыкаться в ответ на эти безжалостные удары враждебного ему всадника. Вдруг во всём разгаре прыжков и ржаний Второв разом остановился и с необыкновенной быстротою ударил Мурзакевича ногою под правое колено.

Грузный Мурзакевич, уже без того перевешиваемый сзади Луценкою, грянулся наземь как сноп, и со всего размаху придавил своею тяжёлою тушею маленького злополучного воителя, немилосердно заоравшего под ним. Радостный взрыв криков и хохота потряс воздух. Второв с торжествующим ржанием бросился к опрокинутому врагу и победоносно наступил на него ногою.

— Проси пощады! — крикнул я, приподнимаясь на стременах второвских ладоней и измеряя геройским взглядом раздавленного у моих ног, недавно ещё страшного, врага. — Сдавайся победителю!

Но в то же мгновение нас тесно окружила бросившаяся со всех сторон толпа, и ни Луценки, ни Мурзакевича уже не было видно. Смертный бой кончился, и отуманенный своею неожиданной славою, обессиленный горячечным возбуждением всех своих нервов, внезапно теперь упавших, я едва мог слезть с плеч Второва на руки Анатолия и братьев, радостно окруживших меня вместе с товарищами.

Крики торжества и похвал стояли кругом меня… Меня куда-то несли, ко мне все подходили, толкались, орали, но я не понимал уже ничего…

Я только чувствовал с трепетным замиранием сердца, что всё теперь кончено, всё теперь спасено, что я теперь в глазах целого мира уже не презренный трус, а победитель-герой, своего рода таинственный Чёрный Рыцарь, повергнувший в прах когда-то всем страшного Фрон де Бефа.

Слава Луценки была посрамлена навек, а слава моя выросла выше кедров ливанских. Бардин и Ярунов сами подошли ко мне и признали третьим силачом нашего класса. Вся гимназия безмолвным плебисцитом утвердила этот выданный мне почётный диплом; я ликовал и гордился этим вновь заслуженным чином, конечно, гораздо больше и искреннее, чем ликуют петербургские старички, прочитывающие к новому году своё производство из тайных советников в действительные тайные.