Учебный плац

— А ящик, — говорит Иоахим, — куда делся ящик с древними орудиями, помнишь ведь, каменными топорами, скребками, наконечниками стрел? Ты же помнишь?

Мы все складывали в ящик, шеф и я, еще когда мы распахивали землю, все орудия каменного века были отмыты и надписаны; при каждой находке мы прерывали работу и шеф рассказывал, чем жили здесь люди в самом начале, в великом тумане, среди незлобивых зверей, о каждом скребке, каждом топоре он рассказывал целые истории, я никогда не уставал его слушать, но однажды он сказал, что повезет ящик в Шлезвиг, в музей, о чем позднее забыл или, может, вообще передумал, во всяком случае, ящик остался здесь и вместе с нами переезжал.

— Ты же унес его в поле, — говорит Иоахим, — однажды вечером ты его унес, а шеф шел за тобой следом.

— Да, — говорю я, — так хотел шеф.

— Видишь, Бруно, а теперь расскажи нам, что вы сделали с орудиями.

Зачем ему это знать, если он уж знает остальное? Когда мы были одни на участках, шеф пошел вперед, всматриваясь в землю, у него была с собой лопата с коротким черенком, он ею вырыл яму и сказал: «Здесь», потом в другом месте опять вырыл яму и опять сказал: «Здесь», а я брал из ящика, что попадалось под руку, и опускал в яму, которую он тотчас засыпал.

— Зарыли, — говорю я, — мы порознь все зарыли, все, что в первые годы нашли. Он так хотел.

Откуда они все это знают? Они, значит, не спускают с нас глаз, шпионят за мной и шефом, ничто от них не ускользает, мне надо быть еще осторожнее, они только что опять обменялись многозначительными взглядами. Может, мне следует спросить, где шеф и придет ли он, но это им, наверно, не понравится, и не мне здесь задавать вопросы.

— Если я не ошибаюсь, Бруно, ты лет тридцать как живешь у нас, а может, даже и больше, за такой срок становишься своим человеком, пускаешь корни, чувствуешь свою причастность и уже по собственному побуждению берешь на себя определенную ответственность, — говорит Макс, отдувается и продолжает: — Пожаловаться, думается мне, ты не можешь, что было в наших возможностях, ты от нас получал, и от матери, и, конечно же, от шефа. Ты все равно что член семьи. Но именно поэтому и ты должен признать то, что признает каждый из нас, например известные обязательства, и не по отношению к одному человеку, а по отношению ко всем нам.

— Что вы все насели на Бруно, — говорит Доротея, она ободряюще мне улыбается, хочет, чтобы я выпил чай.

— Хорошо, — говорит Макс, — но мы же не требуем от него ничего невозможного, хотим только ему напомнить, что все это взаимно обязывает нас, например, к откровенности. Сейчас не время для игры в прятки.

Как он на меня глядит, как жестко, выжидающе, он и прежде иной раз доводил меня до головокружения своими вопросами там, под Судной липой.

— Ты можешь спокойно нам все рассказать, Бруно: подарки, которые шеф в последние месяцы тебе делал, они же тебя приводили в изумление, я имею в виду дорогие, из ряда вон выходящие подарки. Ты же, конечно, удивлялся тому, что шеф тайком тебе совал.

Часы, дорогие часы, с которыми я всем бы сразу в глаза бросался, я же их вернул шефу, и он сунул их в карман, рассеянно, словно бы ошибившись.

Я говорю:

— Однажды он хотел подарить мне свои часы, может быть, чтобы я всегда был точен, но я их не взял, нет-нет.

— Ну а брелок, Бруно, серебряные желуди, последний подарок шефа, ты же его принял?

Им все известно, от них ничего не скроешь. Серебряные желуди Ины, «От Ины к двенадцатому двенадцатого». Как растерянно она на меня смотрит, один глаз у нее, видно, воспалился, Ина не может этому поверить.

— Да, — говорю я, — шеф дал мне серебряные желуди, но не в подарок, он об этом и словом не обмолвился. Я могу сейчас же за ними сбегать.

Макс качает головой:

— Сиди, Бруно, это можно сделать и потом. К сожалению, — продолжает Макс, — к сожалению, приходится заключить, что шеф тебе еще много чего дарил, просто мимоходом совал.

— Нет-нет, наверняка нет, только часы и желуди, ничего больше.

— Не спеши, Бруно, вспомни, от этого немало зависит. Мы должны исходить из того, что шеф тебе еще многое дарил, тебе и еще кое-кому здесь, он делал это из самых благих намерений, скажем пока что так: из благих намерений.

— Мне надо было принять их на память. Шеф дал мне желуди и сказал: «Чтобы у тебя осталось что-то от меня на память». Больше он ничего не говорил.

— Выслушай меня, Бруно, внимательно теперь меня выслушай: когда шеф дарил тебе эти ценные вещи, ты разве не удивился?

Я не хочу ничего говорить, но говорю:

— Вещи были ему надписаны, мне нельзя было принимать подарки, потому что там стояли дарственные надписи.