Учебный плац

В барачные времена Ина однажды показала мне, как можно выдержать боль; она всадила себе иглу — огромную, какими пользуются для шитья мешков, — в подушечку у основания большого пальца, она очень медленно вдавливала иглу в руку, а я не отрываясь смотрел на ее худое, напряженное лицо и должен был ей подтвердить, что у нее не скатилось ни единой слезы. Вообще говоря, она в те времена ко мне хорошо относилась, часто потихоньку совала мне куски, если не хотела их сама есть или уже не могла; мы сидели за столом рядом, и, как только она будто случайно опускала на колени надкушенный кусок хлеба, я уже знал, что он предназначен мне. Но она же меня огорчала, особенно сильно огорчила однажды зимой, в воскресенье, когда я катал ее в самодельных санках по сверкающему снегу и на обратном пути из заснеженного Датского леска мы встретили двух ее подруг. Подруги спросили, кто я, а Ина назвала меня своим новым скакуном, скакуном Бруно, владеющим всеми аллюрами; и чтобы сразу же доказать это, она пригласила подруг сесть в санки, и мне, хотя я уже устал, а плечо мое ныло, пришлось тащить их по снегу, бежать рысью, как того желала Ина, скакать галопом, я тащил их, хрипел, мне трудно было тащить их на холмы, а съезжая вниз, санки со всего маху били меня в подколенки — и все к удовольствию Ины. Ина утверждала, что позже, когда мы остались одни, я будто бы пытался ее придушить: было это меж старых сосен, где мы по ее желанию «намыливались» снегом; но я ничего этого не помню, это она, видимо, сочинила. Дома она, во всяком случае, об этом рассказала; я лежал на своем мешке и слышал, как они шептались, и, несмотря на страшную усталость, не мог заснуть, я слышал, как Доротея ее успокаивала, а шеф осторожно упрекал ее и напоминал ей, что ко мне следует относиться бережно и снисходительно.

Вполне может быть, что он стоит сейчас у окна и наблюдает за мной, как я иду по Главной дороге, я не хочу оборачиваться, хотя охотно помахал бы ему, да, он наверняка наблюдает за мной, не зря мои ноги цепенеют, рука начинает судорожно дергаться, а кожа покрывается пупырышками, точно от озноба. Вполне представляю себе, что он заперся, чтобы поразмыслить без помех о себе и о нас всех, но главное, о том, что они причинили ему. Быть может, он вспомнит также, как мы с ним тут, по этой земле, когда-то лазили, по этой перемолотой солдатской земле, впереди он с молотком и железной трубой, заменяющей ему настоящий почвенный бур, а я за ним с сумкой, в которой побрякивали жестяные банки.

После того как шеф окончательно проснулся, его каждый день тянуло на заброшенный учебный плац, он вышагивал по нему из конца в конец, продирался сквозь кустарник и карликовые ели, я видел, как он подолгу сидит один на холме, заставал его, когда он разглядывал совсем старые следы танков, издалека уже видел, как он сносит в одно место покореженный железный лом, но делает это уже планомерно. С нами он о своих ежедневных обходах не говорил, но он наверняка рад был бы, если бы его сопровождал Макс; который раз, выходя, он спрашивал, не хочет ли Макс пойти с ним, часто даже просил его об этом, но у Макса всегда были какие-то неотложные дела, Макс высказывал сожаление и оставался у своего самодельного бюро — доски, которую он укладывал на подоконник и подпирал горбылем. Не знаю, почему шеф никогда не просил Иоахима сопровождать его, ведь видно же было, что ему хочется, чтобы его сопровождали; слишком много скопилось в нем всякого всего, но, возможно, он не ждал никакой помощи от Иоахима, тот был такой хрупкий, с тонкими негнущимися, как у жеребенка, ножками. Вот шеф и ходил поначалу один, не зная, что я иной раз следую за ним, не упускаю его из виду, и так до тех пор, пока он однажды не накрыл меня в зарослях лещины. Когда он тащил меня за ноги из лещины, я боялся, что он меня поколотит, но шеф никогда меня не бил, никогда за все эти годы; а в тот раз он только, торжествуя, захохотал и сказал:

— Видишь, Бруно, нужно себя и с тыла подстраховывать.

И уже на следующее утро шеф именно мне в присутствии всех предложил сопровождать его.

Я был счастлив, я охотно нес сумку с жестянками, и нес бы еще молоток и железную трубу, если бы он мне только позволил. С ним повсюду можно было что-то увидеть; он показал мне редких птиц и веретеницу, а раз как-то даже двух играющих барсуков; ему стоило только внезапно особым манером остановиться, и я уже знал: тут есть на что поглядеть. Под конец я и не удивлялся, что он знает все названия и всюду что-то умеет вычитывать, по цвету трав, по цвету земли. Он вколачивал свою трубу на метр в землю, потом расшатывал и осторожно вытаскивал с различными слоями земли, которые в ней застревали; я осторожно выталкивал их палочкой в его ладонь, он растирал эти мелкие пробы, мял их, наполнял ими жестянки и мог о каждой пробе что-то рассказать.