Учебный плац

Здесь, в рододендронах, они меня не найдут, я могу присесть и ждать, здесь я в безопасности, а что они меня ищут и что-то опять придумали надо мной учинить, я уже издали вижу: это ж дети Ины. Какими хрупкими кажутся они с ранцами на спине, оба узкогрудые, ножки-спички того и гляди переломятся, а шеи такие тоненькие, что я мог бы ухватить их одной рукой, — Тим и Тобиас. Конечно же, они что-то против меня задумали. Как-то раз они протянули мне ржавую мышеловку и пытались уговорить взять с дощечки прищемленную конфету, но я палкой нажал на дощечку и, когда мышеловка захлопнулась, взял конфету.

Мне только хотелось бы знать, куда подевался ранец, который подарил мне шеф, наверно, я потерял его, как потерял и все другие подарки — шапку, красивые носовые платки и маленький бинокль. Ина сказала тогда, что я уже большой для ранца и что мне нужна кожаная сумка с разными отделениями, но шеф раздобыл подержанный ранец и не преминул самолично отвести меня в школу в Холленхузен, где записал меня на последний год обучения.

Тогда в школе было два класса — один для маленьких, второй для тех, кто постарше, и я попал к старшим, они тотчас меня окружили и, сдвинув головы, явно что-то замыслили против меня. Все они едва доставали мне до плеча, это я увидел, когда мы построились на бугристом школьном дворе, мне трудно было различать их лица, все они были гладкие, с белобрысыми ресницами и всеведущими глазами. Мы еще не вошли в классную комнату с узкими скамьями, а они уже испробовали, как чувствительны мои подколенки и моя шея, а надув кулек, они так стукнули меня этим кульком по затылку, что он лопнул и выдал им, какой я пугливый. Я очень огорчился, что никто не хотел сидеть со мной, ни Йене Редлефсен, ни Ларе Лудерьян не хотели пересесть ко мне ни в первый день, ни потом. Зато наша учительница фройляйн Рацум посадила меня в первый ряд, у самой двери. Фройляйн Рацум называла меня всегда «наш Бруно»; если она хотела услышать мое мнение, так спрашивала: «А что скажет наш Бруно?» Или: «Не хочет ли наш Бруно тоже высказаться?» Иной раз спрашивала коротко: «А наш Бруно?» Однажды она рассказывала нам об изобретении колеса, она сказала, что колесо — это одно из самых прекрасных и значительных изобретений, для перевозок, к примеру, для передвижения, и вообще только колесо помогло нам завоевать дальние дали. И вдруг спросила: «А что думает наш Бруно об этом?»

Я ответил, что и растения многое изобрели, чтобы перебрасывать свои семена и завоевывать дальние дали: одуванчик, к примеру, который рассылает свои парашюты во все стороны, репейник, который виснет на лисе, пропеллеровидные крылатки семян липы и колосья дикого овса, которые могут ползать и скакать и так довольно далеко забираются. Фройляйн Рацум вначале удивилась, но потом согласилась со мной и сказала всему классу:

— Наш Бруно размышляет об одной из величайших тайн.

Она это сказала и задумчиво посмотрела на меня — и глазом голубым и глазом зеленоватым.

Фройляйн Рацум вся была усеяна веснушками — в пятнах и крапинках лоб, шея и полные руки; она носила туристские ботинки на кнопках и по большей части серые шерстяные платья; когда она разучивала с нами какую-нибудь песню, в глубине ее разноцветных глаз мерцали два маленьких огонька. Она жила одна на выделе старикам одного из хуторов, я даже помню у кого — у Штеенбергов, и, заглянув через живую изгородь, можно было увидеть, как она моется или ест одна и исправляет наши тетради. Когда выпал снег, я уже спозаранок подошел к изгороди и ждал там в темноте, пока она не выйдет, и тогда предложил донести ее сумку, а она отряхнула снег с моих волос и сказала:

— Наш Бруно — настоящий кавалер.

Я часто поджидал ее, во время гололедицы, во время оттепели, когда нашу улицу затопляло, а как-то раз мы, держась за руки, прыгали с ней через жидкую грязь и лужи, а когда по утрам стало светлее и потеплело, мы шли обходным путем через Датский лесок, и я показывал ей, как переносят муравьи семена фиалок. Больше всего мне хотелось, чтобы она была только моей собственной учительницей.

Никогда так и не обнаружилось, кто вымазал ее стул клеем, так что она в своем шерстяном платье к нему прилипла, но тюбик с клеем нашелся почему-то в моем ранце, фройляйн Рацум сама выудила его при обыске оттуда; держа его в руке, она долго, не веря своим глазам, смотрела на меня, и ее разноцветные глаза увлажнились. Слезы у нее из глаз не потекли, только подбородок секунду дрожал, и губы вздрагивали, и этим все было сказано. Она резко перетянула низ платья на перед и стала разглядывать пятно, которое уже потемнело, попыталась даже его потереть, но у нее сейчас же склеились пальцы, что вызвало хихиканье и смех оравы за моей спиной. Я вскочил, хотел что-то сказать, но шея у меня стала набухать и разрастаться, руки взмокли, в висках застучало, и хотя учительница стояла передо мной, я видел ее точно сквозь пелену и слышал ее приглушенный голос: «Почему, Бруно, почему ты это сделал, я никогда тебя не понимала, но теперь знаю, ты такой же, как все».