Учебный плац

— Наш Бруно хорошо подготовил урок, — сказала фройляйн Рацум, но вдруг озабоченно поглядела на меня и спросила: — Что с тобой, тебе плохо, у тебя температура? Ты же весь потный.

Она отвела меня к моей скамье в первом ряду и больше не вызывала в этот день, даже во время пения мне позволено было сидеть, и это еще не все: когда кончился последний урок, она кивнула мне, как и раньше. Может, Хайнер Валенди из-за этого подкарауливал меня, он, у которого даже во взгляде сквозило зло, но я вовремя увидел его и взобрался на мою сосну, взобрался как можно выше до еще крепкой развилины.

Ушли, Бруно, они ушли, эти худющие мучители, теперь можешь идти точить: теперь я все лезвия наточу на точильном камне, чтобы дерево не замечало ранений, такими чистыми, такими острыми и блестящими будут мои лезвия. С тех пор как шеф поручил мне надзор за ножами, ножницами, пилами и за всем прививочным инструментом, никто еще не пожаловался на тупые лезвия или грязные зубья пильных полотен, у меня каждый инструмент наточен по-особому, у каждого особый прикус, потому что я там затачиваю угол, где угол должен быть, и лезвия оставляю плоскими, если они первоначально были плоскими. Если инструменты затупятся, так легко можно нанести «давильную» рану, сказал шеф, и потому я проверяю каждое лезвие на заточку, беру кусок мягкого дерева и делаю пробные косые срезы — снизу вверх. Поначалу не легко было запомнить все названия, надо различать окулировочные и копулировочные ножи, у нас есть серпетки и скоропрививатели, и еще утяжеленные секаторы и шишкосниматели, и ножницы с изогнутыми концами, и сам не знаю сколько пил, однако не так уж много времени прошло, и я усвоил все названия, а теперь стоит мне только сжать ту или иную рукоятку, и я в темноте знаю, какой это инструмент. Точить я люблю даже больше, чем пересаживать из горшка в горшок, когда точильный камень обрабатывает сталь, он так здорово вжикает, он тенькает и шипит, и в животе у меня начинает зудеть, ну точно меня щекочут. Вот наждачная бумага, вот кожаный ремень, тряпка, масленка, из которой шарниры и пружины кое-что получат, всяк только точно рассчитанную свою долю. Однажды у меня исчез садовый нож с отточенным острием, я сразу же это заметил, только выдвинул ящик, тогда я обыскал снизу доверху сарай для инвентаря и участки, но не нашел его, а потом оказалось, что шеф сам вынул нож из ящика, чтобы проверить, исправно ли я веду хозяйство, которое он мне доверил.

У ножа, подаренного мне как-то Иоахимом, лезвие было не из высокосортной стали и без латунной прокладки, а ручка — не из орехового дерева, это был плоский серебристый нож со штопором. Я не сказал шефу, что Иоахим был при том, когда меня привязали к Судной липе, а я вытерпел там всю ночь, не позвав на помощь, я боялся вспомнить хоть одно имя, потому что шеф пришел в ярость и хотел рассчитаться с каждым, кто меня привязал, в отдельности, хотел каждому свернуть шею — так он сказал. Иоахим съежился на своем соломенном мешке, присмирел и слова не вымолвил, я видел, что он тоже боится. А когда мы остались одни, он показал мне нож, показал и спросил, нравится ли мне этот нож; я сразу понял — и что он хочет подарить мне его, и за что.

— Можешь оставить его себе, — буркнул он.

И этим все было сказано.

Потерял, этот нож я тоже потерял, может, на станции в Холленхузене, в клумбе с тюльпанами под тополем, к которому они потащили меня после школы, подмигивая, делая таинственные намеки. Редлефсен был при том, и Лудерьян, и необычно кроткий Хайнер Валенди, они едва дождались конца последнего урока, они подавали мне знаки, пока фройляйн Рацум стояла у доски и писала, и знаки эти говорили мне: решено, поторапливайся, мы ждем тебя на дворе.

Только если идешь под дождем из школы к станции, замечаешь, что путь до нее не близкий; мы шли и шли, а они ни единым словом не выдали, что они хотят мне показать, и только кивали на мои вопросы, успокаивали: сам увидишь, сейчас идем. От меня не укрылось, что они друг друга потихоньку подталкивали и к чему-то готовились, это от меня не укрылось. Мы до нитки промокли, когда дошли до станции, и они сразу же повели меня по какому-то жалкому газону к тополю, которого никто не мог миновать, кто уходил со станции.

Объявление, да, поначалу я увидел только объявление, прикрепленное к тополю кнопками на уровне глаз, я удивился и, обернувшись, поглядел на них, теперь они стояли вплотную за моей спиной и отводили мой вопрошающий взгляд, направляя его на объявление: глянь-ка повнимательней. Я прочел надпись: «Дети ищут родителей». Быстро оглядел шесть сфотографированных детских лиц, они показались мне братьями и сестрами, все курносые, взгляд застывший, все большеголовые — но это, быть может, зависело от размеров фотографий. Красный Крест просил всех присылать имеющиеся сведения, которые помогли бы поискам, это я помню. И тут Хайнер Валенди сказал мне в самое ухо:

— А вот этот, в середке, со сдвинутым глазом, он тебе незнаком?