Учебный плац

Доротея уже ждала нас, мне пришлось раздеться, отдать афишу, которую она осторожно расправила и повесила просушить, а потом пришлось выпить горячее, горькое питье, у меня от него сразу же закружилась голова, пришлось закутаться в серое шерстяное одеяло. Руки мои все еще дрожали, а потому Доротея взяла их в свои и, обхватив ладонями, крепко сжала, а потом долго сидела со мной и раз-другой повторила, что мне нечего бояться, и еще сказала, что я — член их семьи и могу оставаться с ними, если мои родители за мной не приедут.

— Мы не хотим от тебя избавиться, — сказала она, — но возможно, твои родители ищут тебя, вот чтоб они нашли тебя здесь, мы и послали в Красный Крест твою фотографию.

Позже ко мне пришел и шеф, он не сказал ничего, кроме того, что со школой на время покончено, — ни единым словом не упомянул он о том, что я всадил Хайнеру Валенди нож в спину, длинное лезвие — в спину, это я узнал только на следующее утро, когда шеф пошел не на учебный плац, как обычно, а в школу. Когда он бережно и очень осторожно рассказал мне, что я сделал, я поначалу не поверил, но шеф всегда говорил только то, что соответствовало действительности, а потому не было никакого сомнения, что мое лезвие вонзилось в спину Хайнера Валенди, легко, одним махом, так что я и не заметил. Кто знает, кто нашел мой нож.

Теперь они, видимо, отошлют меня, шеф — единственный человек, который заботился обо мне и охранял меня, когда это было так необходимо, но вот они объявили его недееспособным, а это значит, конечно же, что от него здесь, в Холленхузене, больше ничего не зависит. Подозреваю, что с этого дня они будут только кормить его из милости, да время от времени ставить рюмку можжевеловой водки, они дадут ему понять, что ему лучше по возможности оставаться в своей комнате, не давать никаких указаний, не сопровождать клиентов по участкам, ничего не делать; хоть бы он вышел на террасу или показался в окне, хоть бы мне поговорить с ним с глазу на глаз. Может, Магда знает какой-нибудь выход, Магда, она обещала зайти ко мне, когда стемнеет, с остатками еды, надеюсь, с ними. Шеф — единственный человек, который не допустил бы, чтобы я отсюда ушел, он, которому они здесь всем обязаны, которому до сих пор все здесь повиновались. Не забыли же они, что именно он взял на себя эту землю и поначалу обрабатывал одолженным инструментом и взял напрокат лошадей, и не могут же они не считаться с тем, что все здесь связано с его именем.

Я с самого начала принимал участие в его работе, на первых порах только во второй половине дня, а позже, когда он забрал меня из школы, с утра и до вечера, я работал с ним, когда он разметил эту землю по своему плану, осушал ее, участок за участком, вспахивал и боронил. Он добился того, что мне не надо было ходить в школу, и я, проснувшись, быстро съедал две тарелки каши и тут же бежал на учебный плац, где он уже шагал за упряжкой, или корчевал, или копал канавы, иной раз мне приходилось искать его в тумане, иной раз он сразу же кивал мне с лысого холма. И дня не проходило, чтобы он не подыскал мне работу; прежде, чем начать, я заглядывал в ржавую каску, куда он все бросал — пуговицы, осколки, кокарды, и всякий раз — патронные гильзы. За лошадьми идти я не мог, а потому собирал камни в корзину, собирал всякие остатки там, где были взорваны макеты домов, разные железные детали и куски жести, а когда куча вырастала мне по грудь, я увозил ее, впрягаясь в тележку, грохочущую, довольно большую, на четырех обитых железом колесах.

Там, где наша земля граничила с полями Лаурицена, я сооружал ограду, громоздил и так укладывал ряд за рядом все, что насобирал, чтобы на этой кладке удобно было сидеть и отдыхать; только обломки кремня я откладывал в сторону, поблескивающими чернотой обломками кремня я отгородил себе собственный маленький садик, в центре которого росла карликовая береза. Лето выдалось сухое, все время дул слабый восточный ветер, по небу тянулись только легкие облачка. Когда мы, шеф и я, сближались или пересекали друг другу дорогу, он с упряжкой, я с тележкой, так всякий раз кивали друг другу, улыбались и кивали, а порой подавали знаки, что мы рады, что преданы друг другу, и тогда я едва замечал ремень, что впивался мне в грудь. В ту пору я за день вообще не уставал. Ина, если иногда после школы помогала мне собирать камни и выкорчеванные корни, уставала быстро, Иоахиму достаточно было дважды нагнуться, как уже требовалось отдохнуть, а я чувствовал усталость, только когда ложился вечером на свой мешок.