Учебный плац

Детские голоса; вот они опять здесь, мои мучители, вот они подходят и орут из озорства, шагают один за другим, в ногу, поднимаясь по дороге, и явно хотят, чтобы все их слышали:

— Ай ду-ду, кот бегает в снегу. А вышел на дорожку уж в беленьких сапожках. Но вот растаял снег давно, и кот сбежал в говно.

Ну валяйте, орите, маршируйте. Но обратите внимание на ваши белые гольфы, на ваши прекрасные вязаные костюмчики, теперь уж поздно, незаметно вам не подкрасться, я вас давно обнаружил, и если захотите швырять в меня грязью, так я швырну все обратно, сегодня — швырну, но так, что никого не задену.

— Доброе утро, Бруно.

— Ну вот, вы опять пожаловали, — отвечаю я.

— Что это ты делаешь?

— Пересаживаю из горшка в горшок. Вы же сами знаете.

— А зачем?

— Чтобы растение развивалось, — говорю я. И добавляю: — Собственно говоря, и вас надо бы пересадить, если бы у меня была большая кадка, я бы намешал туда для вас богатой смеси и полил, чтоб через край потекло.

Они сдвигают головы, уговариваются, наверняка опять что-то придумали для меня.

— А ну валяйте, выкладывайте, что задумали, и перестаньте хихикать.

Загадку они хотят мне загадать, вот дело в чем, и если я ее отгадаю, так карамели, что они принесли, будут мои.

— Ладно, идет, начинайте, но говорите медленно.

Они сговариваются и хором начинают:

— Ходит бедняга во все времена

В шляпе, но без головы.

А еще — нога у него одна,

И та — без башмака.

Теперь они сосчитают до десяти, и я должен сказать отгадку, ну валяйте, начинайте считать, я уж давно знаю, что это гриб, когда досчитаете до восьми, я это объявлю.

— В шляпе, но без головы — это может быть только гриб. Верно?

Как они ошарашены, как сердятся, особенно Тим.

— Договоритесь спокойно. По мне, так давайте что-нибудь новенькое.

И тогда они опять в один голос:

— Что-то стоит на меже,

Всего на одной ноге,

Вихор на головке торчит,

И сердце в головке стучит.

— Это трудно, — говорю я, — сердце в головке ведь не у каждого. Но постойте-ка, постойте, может, я справлюсь.

— Ты не справишься, — говорит Тим и, глядя на меня, прикусывает нижнюю губу.

Он и не догадывается, что я уже знаю разгадку, ведь только у капусты сердце как раз в кочане-головке, и на одной ноге стоит он, кочан-головка капусты.

У него Инины глаза; так же боязливо, как он, посмотрела она на меня однажды вечером, когда топила в Большом пруду завязанный бечевкой пакетик, а я вышел из зарослей ольхи, она тоже прикусила тогда нижнюю губу и дрожала, словно пойманная на месте преступления, и тихо сказала:

— Гунтрам все записывал. Все, что он давал этому человеку, он записывал.

Она как-то вдруг повернулась и ушла.

Восемь, девять, десять: кочан капусты, кочан капусты, кричат мальчишки и прыгают, считая, что выиграли.

— А теперь проваливайте, — говорю я, — сейчас придет шеф.

Они послушались, они убрались, я уж точно знаю: стоит мне пригрозить шефом, и они беспрекословно повинуются.

Среди нас, видимо, нет человека, которому шеф с большей охотой дает поручения и распоряжения, чем мне; другие, те поначалу таращатся на него, раздумывают и колеблются, задают сто вопросов, со мной ему незачем тратить лишних слов, показывать, объяснять, стоит ему сказать: завтра мульчировать посевы, или: подготовь все для зимней окулировки, и Бруно знает, что от него требуется, сразу же приступает, не теряя времени. Мне нет надобности переспрашивать.

— Бруно, ты сам нагружай.

Я нагрузил большой прицеп выкорчеванными деревцами, рабочий день давно кончился, свидетелей не было, я притоптал и связал молодые деревья, как было мне велено, но стволы не считал. А потом присел на краю перепаханного, разоренного участка дубов, ножом срезал с одного деревца кусок коры, пожевал его, выжал его сладость. Подошла собака шефа, лизнула мне руки и глянула на меня, я бросил ей немного разжеванной коры, она проглотила комок и, обнюхивая все, побежала через перепаханный участок, роясь в свежих ямках.

Словно какой-то зажим внезапно сжал мне виски и выдавил слезы из глаз, а когда боль застучала, я бросился наземь и стал биться головой о землю, пока он меня не окликнул, пока я не увидел у самого лица его грязные сапоги и не услышал его приказ:

— А ну, Бруно, поднимайся.

По его приказу я встал, видимо, чуть пошатываясь, но уже мог сделать то, что он потребовал: когда он задним ходом подъехал на тракторе к прицепу, я вставил в сцепку штырь, укрепил предохранительную цепь и вскочил на скрепленные деревца; едва я оказался наверху, как мы двинулись сквозь темноту в Холленхузен.