Учебный плац

Мы ехали, не включая фар, прицеп трясло, в нем все раскачивалось, словно деревца ожили; на неровной дороге они прищемляли мне руки, пружинили подо мной, а на тряском отрезке дороги с их корней осыпались остатки земли. Мне не подобало спрашивать у шефа, куда едет он с осужденным лесом, я думал, что он, может быть, едет к большой холленхузенской свалке, над которой время от времени взвивалась то черная, то белая туча — то туча чаек, то туча ворон, — но так далеко мы не поехали, сразу же за железнодорожным переездом мы свернули на Липовую аллею и поехали по ней до конца, до огромного дома, в котором размещались все официальные учреждения.

Ни огонька. Пустые стояки для велосипедов. Ни одного человека на площади. Тут шеф затормозил, спрыгнул с трактора и подбежал ко мне, я увидел, как сверкали его глаза. Я ощутил, нагнувшись к нему, кислый запах его дыханья; я видел, что он просто вне себя. Он сказал:

— Все выкидывай.

Я сразу же начал, хватал в охапку несколько деревцев и швырял их с прицепа на вымощенную площадь, а шеф занят был тем, что собирал деревца и укладывал их, складывал костер; быстрее, чем в тот раз, я, надо думать, никогда еще не разгружал прицеп, свирепее, чем в тот раз, и шеф еще никогда не подгонял меня. А потом я подал ему вниз канистру и услышал, как он ее встряхивает и, встряхивая, льет бензин на деревца, остаток бензина он вылил ручейком в сторону от штабеля и швырнул мне канистру в ноги. Только четвертая спичка зажглась, шеф макнул ее в ручеек и бросился к трактору, огонь в это время побежал поначалу по ручейку к штабелю, но вдруг с треском вспыхнул и охватил все деревца, весь штабель, языки пламени сомкнулись над деревцами, пламя взвилось вверх и осветило площадь.

Мы отъехали, прицеп подскакивал и громыхал, а канистра каталась туда-сюда по его дну; я сразу же пересел и стал глядеть назад, где огонь набирал высоту, где все потрескивало, сверкало, где сыпались искры, огонь отражался в окнах учреждений, и какие-то люди выскочили на площадь. Когда мы пересекали рельсы, меня здорово подбросило, я едва не вывалился, а канистра, та вылетела, исчезнув навсегда. К машинному сараю, мы сразу же поехали к машинному сараю, там я помог шефу вытащить большую лестницу, мы приставили ее к стене и в темноте забрались на крышу, но многого мы увидеть оттуда в Холленхузене не смогли. Мы видели только далекий отблеск огня, и больше ничего. Шеф безостановочно бормотал что-то про себя, что-то чертил в воздухе, резкими, пренебрежительными движениями, и вдруг сказал:

— Не верь, Бруно, никому, кто проповедует истинность и чистоту. Апостолы чистоты навлекут на нас только беду.

Прежде чем мы спустились вниз, он еще сказал:

— Собственно, нам бы надо послать ему коробку, полную пепла, ему в его министерство, пепел от дубов негерманского происхождения.

Утащить лестницу и убрать ее шеф поручил мне, никаких больше указаний не дал; прислонясь к косяку двери, он два-три раза сильно стукнул по нему и вдруг, едва слышно что-то бормоча, попрощался и пошел к крепости.

Охотнее всего я вернулся бы в Холленхузен, к нашему костру, смешался бы с толпой и поглядел, как они тушат огонь, но что-то подсказывало мне, что лучше идти домой и запереться. Я помню, какую испытал радость. Я помню, какое испытал удовлетворение. И тот небольшой душевный подъем помню я, который ощутил при мысли, что там, на мощеной площади, начались ярые поиски разгадки, расспросы и розыски, когда и след-то наш давным-давно простыл.

Радость моя была непродолжительной. Утром я стал сзывать птиц, резкий шипящий звук, прерываемый жалобным посвистыванием, как всегда, собрал их ко мне — я совершенно случайно обнаружил, что определенный шипящий звук одновременно пугает их и привлекает их любопытство и что рассчитанное жалобное посвистывание заставляет их слетаться ко мне, — я вытянул руки с хлебными крошками и семечками и радовался мощному шуму их крыльев. Двенадцать видов птиц, включая снегирей и синичек длиннохвостых, со свистом вылетели из посадок, одни хватали что-то на лету, другие вцеплялись на секунду когтями в мой палец, они пугались друг друга, клевали и отгоняли друг друга, преследовали друг друга; вокруг меня кружились и падали на землю перышки. Внезапно все они разлетелись кто куда; предостерегающий крик какой-то синицы вспугнул их, и все птицы улетели прочь, когда же я поднял глаза, так сразу увидел Дууса.

— Подойди-ка ко мне, Бруно, — сказал он и качнул нашей канистрой.