Ученик колдуньи

— Тише! — Нанну схватила ее за руку. На ней лица не было.

— Это Левиафан, — сообщил Айхе будничным тоном, — ревет в гроте. Наверное, не кормили сегодня. Кагайя никогда не кормит драконов перед состязаниями. Чем голоднее, тем злее.

— Он всех нас сожрет, — прошептал кто-то из ребят. — С потрохами.

— Ничего подобного, — сказала Гвендолин. Вот только убежденность в ее словах не сквозила. Вдруг Айхе окажется прав, и озверевший от голода Левиафан позабудет о своих гастрономических пристрастиях и смахнет их всех в один присест? Никто ей за это спасибо не скажет.

— Давайте подумаем, — Нанну заходила взад-вперед. — В эту дверь чудовищу не протиснуться, значит, пока мы в полной безопасности. Открыть замок нам не под силу…

Вообще-то Айхе мог бы поколдовать, мелькнула мысль в голове у Гвендолин, однако озвучивать догадки не хотелось, чтобы не спровоцировать очередную волну недовольства.

— Остается лишь одно: вернуться.

— Согласен, — поддержал Алби. Двое его друзей с готовностью закивали. Не будь они настолько измотаны, ринулись бы к выходу на всех парах прямо сейчас. Впрочем, бездумное бегство грозило обернуться многочасовым — если не многодневным! — блужданием по лабиринту, это ребята тоже понимали, и потому не спешили.

— Отдохнем немного — и назад.

Предложение нашло горячий отклик у всех, кроме Гвендолин и Айхе — тот от комментариев воздержался. Рухнув на пол, он жадно пил воду из бутыли.

Воткнув факел в скобу, Нанну присела у противоположной стены. Расстроенная Гвендолин присоединилась к ней: прижалась плечом к плечу в попытке согреться, подтянула колени к груди. Как же она устала… Как пусто сделалось внутри, как одиноко и безнадежно… Устала куда-то гнаться, кого-то спасать, за что-то бороться, трястись от страха. Устала любить. Если любовь всегда такая: тяжелая, мучительная, толкающая на смертельный риск, не оставляющая ни тени выбора, — зачем она ей? Если все, что любовь дает, — это боль, жалость и необходимость безгранично терпеть, не проще ли обойтись без нее? О чем вообще бредили бульварные романы, вроде тех, что подсовывала Кирстен? О какой романтике и бабочках в животе? О каких крыльях за спиной? Стыд, смятение, тревога и оглушающее понимание того, что с исчезновением его — единственного! — жизнь просто оборвется и никогда не станет легче, — вот что такое настоящее чувство. А вовсе не нежный трепет и упоительные прогулки под луной.

Хотелось лечь и ни о чем не вспоминать, ничего не желать. Гвендолин уткнулась в колени подбородком и почувствовала, как Нанну ласково обнимает ее. Слова сорвались сами, против воли, еле различимые:

— Зачем он так со мной?

Нанну наклонилась, прижалась губами к ее макушке и прошептала чуть слышно:

— Ты видела его униженным, а мужское самолюбие так устроено…

— Глупо!

— …по-другому.

— Мне плевать, что он не победил бога!

— Да я не об этом. Айхе стыдится своей беспомощности и неприглядности — сейчас, а не тогда. Стесняется наготы, и шрамов, и слабости, и того, что вынужден на твоих глазах принимать чужую помощь. Вот и прячется под колючим панцирем. Не принимай близко к сердцу. Пройдет время — оттает.

Гвендолин украдкой скосила взгляд в его сторону: Айхе протягивал бутылку с водой Аарону.

— Видишь? — улыбнулась Нанну. — Кое-чему он уже научился.

Гвендолин смотрела на него, чувствуя, как недавняя обида блекнет, превращаясь в нелепое недоразумение, а сердце переполняется неизбывной нежностью. Сердиться на Айхе оказалось куда тяжелее, чем прощать. Все-таки у любви имелись и некоторые плюсы.

Успокоенная, Гвендолин задремала, пригревшись возле Нанну. Ее разбудил раскат драконьего рева в глубине грота. И громкий, окрепший голос Айхе:

— …готов попробовать.

— Уверен? — уточнил Алби, боязливо поеживаясь. Мальчик был ниже него на целую голову и, пошатываясь, с трудом держался на ногах, однако от него ощутимо веяло пробуждающейся колдовской силой.

— Уверен, — твердо произнес Айхе.

Гвендолин не впервые наблюдала, как он колдует, и все же каждый новый раз впечатлял, словно первый. Волшебство рождалось в сомкнутых пальцах пульсацией света и разбавляло оранжевый полумрак прохладной синевой. В нервном трепете огня, озарявшего коридор, лицо Айхе казалось острым, осунувшимся, болезненно сосредоточенным, а руки — худыми и чересчур жилистыми: не верилось, будто они способны поднять в небо огромного ящера. Но чары удивительным образом преобразили мальчика: пропитали его насквозь, высветили изнутри, ручейками заструились по обнаженной коже, разлились в прогорклом от копоти воздухе неземным сиянием. И вдруг полыхнули такой глубокой, пронзительной лазурью, какой и в природе, наверное, не существовало.

У Гвендолин оборвалось дыхание. Нанну ахнула. Алби с друзьями таращились, разинув рты. Айхе и сам остолбенел от изумления. Кое-как совладал с бьющим через край потоком необычайного волшебства и в немом ошеломлении уставился на свои ладони.

— Ого, — выразила общее впечатление Нанну. — Никогда не видела ничего подобного.