Ученик монстролога

Но я неправильно трактовал отчаянный призыв Малакки. Он не имел ничего общего с мольбой о спасении. В отличие от Эразмуса Грея и отца, Малакки не стремился освободиться. Никогда. Для этого было уже слишком поздно. Сведенными судорогой пальцами он все указывал на сумку. Я поднял ее и подал ему. В немом смятении я наблюдал, как он вытаскивает гранату. Он прижал ее к груди, продернул палец в кольцо и только потом посмотрел на меня с торжествующей улыбкой. Зубы его были в крови. Он закрыл глаза; голова его откинулась назад; на лице было выражение покоя и смирения. Он погружался постепенно — сперва руки, потом шея, а потом в последний раз открылись его глаза — он пристально и бесстрастно смотрел на меня, не мигая.

— За Элизабет, — прошептал он и исчез в кровавой пене.

Я отпрянул, а потом быстрее кинулся прочь — подальше от этого места. Земля задрожала, стены тряхнуло, и огромные куски камней и земли посыпались с потолка. От последовавшего за этим взрыва меня подбросило в воздух. Падение, как ни странно, оказалось не фатальным — я упал на тело Антропофага, которого подстрелил Малакки. Я шмякнулся на него и замер. В голове гудело, я насквозь промок в воде и тине, был весь в грязи, ошметках плоти и осколках костей. Я сел и протер глаза. Горло драло от висевших в воздухе осадков пороха и земли. Я обернулся посмотреть на место жертвоприношения: взрыв образовал десятифутовый кратер, в центре которого лопались розовые пузыри.

А как же Доктор? Я посмотрел на вход в туннель. Вдруг там завал? Вдруг они с Кернсом оказались в подземной ловушке? Или, что еще хуже, погребены под обломками, закопаны заживо?

Я встал, покачиваясь на нетвердых ногах, сделал шаг по направлению к стене и… замер. Дым немного рассеялся, и я увидел вход — его не завалило. Но не этот утешительный знак заставил меня замереть. Я кое-что услышал Кое-что поднимающееся из кровавого кратера у меня за спиной. Волоски на моей шее встали дыбом. Кожу между лопатками стянуло. Все мои мышцы свело. Очень медленно я повернул голову — и увидел ее. Огромная самка Антропофаг на моих глазах вырастала из вспученной рокочущей земли, словно страшная пародия на Венеру, рождающуюся из пены. Ее молочно-белая кожа была вся изрезана и залита кровью — ее собственной и Малакки. Взрывом ей целиком оторвало одну руку, тело ее было изувечено, но воля не сломлена. К сожалению, тело Малакки защитило ее, хотя и не полностью, от взрыва. И теперь она, глава рода, мать всех Антропофагов, возвышалась надо мной, вращая одним глазом. А рядом лежали два ее отпрыска, которых, по словам Доктора, она готова была с беспощадной яростью защищать до последнего дыхания. Ее собственная боль не имела значения. То, что сама она смертельно ранена, не имело значения. Имел значение только древний как мир материнский инстинкт, сила, которой невозможно противостоять, что так недавно отметил Доктор в спальне убитого священника: «Что может быть сильнее материнского инстинкта, Уилл Генри!» И вот этот-то инстинкт и руководил сейчас огромной самкой. Она двинулась на меня, сжавшегося в комок, скованного ледяным страхом. Бежать было некуда, учитывая скорость ее передвижения и размеры помещения. Я просто врос в землю, а она шла на меня — оставшаяся рука вытянута, пасть раскрыта, единственный глаз горит смертоносным огнем. Я собрал все свое мужество и выдернул из-за пояса пистолет. Каким же я был глупцом! Я не попросил Доктора дать мне еще патронов, а в барабане оставался только один. Одна пуля. Один шанс. Попасть в жизненно важный орган или умереть, пасть жертвой собственной забывчивости.

А она уже приготовилась к последнему прыжку. Не успеть…

И тогда я обернул ее материнский инстинкт против нее самой. Я бросился к одному из убитых Антропофагов и приставил к нему пистолет. Я смотрел на нее в упор и молился, чтобы никакой животный инстинкт не подсказал ей, что монстр уже мертв. Вдруг моя нога поскользнулась на слякотном полу, я завалился на спину, едва успев ухватиться за безголовое плечо Антропофага. Тем не менее мой трюк сработал. На пару секунд самка замерла, потом издала жуткое мычание наподобие того, каким корова подзывает к себе теленка, только во сто крат громче. А потом снова двинулась на меня, но уже не прыжками, а шагами. Я должен был подпустить ее поближе, в этом был мой единственный шанс. Еще шаг ко мне… Я уже совсем близко видел ее распахнутую пасть, чувствовал вонь ее дыхания, видел ряды клацающих зубов, спускающихся в глотку. Жди. Жди, Уилл Генри. Подпусти ее еще. Близко. Очень, очень близко! Десять футов. Еще ближе. Пять. Три. Два…

И когда она была уже так близко, что я увидел свое отражение в ее бездушном глазу, когда весь мир для меня сошелся в одном ее зловонном дыхании, острых зубах и гладкой светящейся мертвенным светом коже, когда я сделал последний вдох, который отделял мою жизнь от смерти, — я изо всех сил ткнул дулом пистолета ей в пах и нажал на курок.

ЧАСТЬ ТРИНАДЦАТАЯ «ты продолжаешь нести его ношу»