Ученица Калиостро

Спасла его Тараторка — выскочила, как чертик из табакерки, и устремилась к любимому своему учителю с криком:

— Иван Андреевич!

— Мари, что за ребячество? Тебе уже четырнадцать лет, — одернула ее Варвара Васильевна. — Еще два года — и ты невеста.

Тараторка посмотрела на нее озадаченно — менее всего девочка думала о женихах. Она хотела похвастаться своим новым успехом: воробей, которого она везла в клетке из самой Зубриловки, наконец-то стал садиться к ней на палец с замечательным постоянством — всякий раз, как палец был предложен.

Имя Тараторки придумал Машеньке опять же Сергей Марин — когда в Зубриловке ставили его «перелицованную» трагедию «Превращенная Дидона». Что это было за веселье! Сам Сергей Никифорович приехал, чтобы исполнить роль Энея. А роль Дидоны для пущего смеха доверили Косолапому Жанно. Что это была за страдающая Дидона! Маша Сумарокова была травести, ей досталась роль юного Гетула. Взволнованная тем, что оказалась на одних подмостках с двумя знаменитыми сочинителями, она сперва так частила — на репетициях невозможно было разобрать ни слова. Вот и сподобилась прозвища, которое прилипло накрепко.

Вечер в дамской гостиной — не самое скверное времяпрепровождение, хотя приходится соответствовать пословице «И швец, и жнец, и в дуду игрец». Косолапый Жанно поиграл на скрипке — что же за вечер без музыки? Ему аккомпанировала на клавикордах Екатерина Николаевна, Потом он прочитал басню Лафонтена про мэтра Ворона и мэтра Лиса по-французски и маленькую невинную сказку Бахтина про барина и крестьянку — по-русски. Более по-французски читать не пожелал — он не любил этого языка, хотя знал его отменно, а вот немецкий ему в последнее время понравился, и Косолапый Жанно прочитал наизусть забавную басню Лессинга про Пастуха и Соловья. Не все дамы ее поняли, пришлось перевести. А затем в домашний концерт включились дети — самые младшие Голицыны и княгинина воспитанница Тараторка.

Варвара Васильевна царила, сама объявляла выступавших, кивала в такт стихам модным зеленым тюрбаном, подавала знак к рукоплесканиям. Видя, что княгиня и без него справляется, Косолапый Жанно потихоньку прошел в приватные покои. Они еще не были толком обжиты, многое не определилось, и он стал заглядывать во все двери в поисках приятельницы своей, няни Кузьминишны. Няня, пользуясь тем, что в гостиную для услуги не звана, пила чай со старшей горничной Настей.

Тут уж можно было несколько преобразиться.

— Я Николеньке подарок принес, — сказал Маликульмульк. — Что он, взаперти?

— С ним Федотка. А сам бы и отдал, батюшка? — няня с надеждой поглядела на канцелярского начальника. — Тебя-то он почитай что не боится.

— Как же не боится — прошлый раз прятался и кричал.

— Он уж дня два как спокоен, слава те Господи. Снадобье только в пузырьке кончается, что из дому привезли. Батюшка, сделай милость, поищи тут немца-аптекаря! Наш-то Христиан Антоныч никак не доедет.

Речь шла о домашнем докторе Голицыных, застрявшем в Москве.

— Что ж ты, Кузьминишна, раньше не сказала?

— Да пузырек-то темного стекла, дура Наташка не поняла, что зелье на исходе. Пойдем, батюшка мой, загляни к нему. Может, он тебя признает.

Шестой сын князя Голицына в детстве испытал такой испуг, что до пятнадцати лет никак не мог опомниться. Его привезли с собой в Ригу и держали в самой дальней комнате княжеских апартаментов. Кузьминишна повела туда Маликульмулька. Ему не очень хотелось видеть больное дитя; крупный, уродившийся в мать мальчик, бледный из-за отсутствия солнца в своей печальной жизни, непостижимым образом напоминал Маликульмульку его самого — хотя в пятнадцать лет сочинитель был еще тонок и даже почитал себя костлявым.

Пожилой дворовый человек Федотка, приставленный следить за мальчиком, вскочил с господской постели, где лежал развалясь. Николенька, увидев гостя, спрятался за кресла. Зная эту повадку, Маликульмульк выложил на стол подарок — срезанные с писем печати. Мальчику нравилось перебирать их и раскладывать в разном порядке, это его успокаивало. Но он не прикоснулся к игрушке, пока гость и Кузьминишна не вышли.

— А видишь, батюшка мой, он, голубчик, не кричал, не плакал, — сказала няня Кузьминишна. — Он тебя любит. Ты бы подольше с ним посидел — он бы сам к тебе подошел.

И поглядела так уж ласково, как умеют только очень старенькие бабушки, видящие в каждом милого внука, будь тот внук хоть семипудовым детиной.

— Ты велела бы хоть немного окна открывать. Хоть вечером, когда темнеет, чтобы его не испугать. Нельзя ж совсем без света.

— А это как матушка-княгиня прикажет.

Возвращаться в гостиную Косолапым Жанно Маликульмульк не пожелал. Он решил завершить вечер по-философски — в одиночестве.

Придя в башню, волшебник и философ уселся в амбразуре окна с трубкой. Он привез несколько хороших трубок из Москвы, а здесь приобрел особые — из белой глины, с долгим чубуком. Глядеть на закат и наслаждаться хорошим табаком — что могло быть приятнее? И молчать, молчать…

Впрочем, он и так молчал слишком долго. Что-то должно было произойти.