Ученица мертвой белки. Книга 2

На дне, прямо под решетом небосвода, что-то поблескивало. В углублении каменистого грунта скопились остатки прошедшего накануне дождя. Образовавшаяся лужа в обманчивых бликах насмешливого света виделась гладью кристальной чистоты. Омороченный жаждой, Мартин принялся жадно черпать ладонями влагу, захлебываясь ею, словно в последний раз. Лишь напившись вдоволь, он ощутил хруст песка на зубах, а в остатках лужицы разглядел грязную муть. «Крысы, должно быть, тоже сюда приходят на водопой», – сказал самому себе Мартин, обреченно качая головой.

Он по-прежнему не представлял, где в этом каменном мешке можно добыть еду. Но ясность мысли вернулась, и он вспомнил о ключе. Взяв его в руку, принялся лихорадочно водить им по воздуху, перемещаясь от одного края колодца к другому – напрасные надежды, в том месте портал не открывался. Ключ упал в карман брюк: прятать его больше не было нужды.

Мартин стал ждать… Обращаясь к логике, он ждал испытания, которое по всем признакам вот-вот должно было начаться – не зря же его накануне угостили двумя пилюлями. Он ждал и ждал. Считал на клетчатом небе звезды, стоило им взойти, укладывался спать на холодных камнях, подстелив под голову рубаху, пробуждался с первыми лучами солнца и вновь принимался ждать, изнывая от голода, но никто не спешил к нему, положение его изо дня в день не менялось.

Вскоре диапазон мыслей сузился до единственной. Он жадно наблюдал за крысами, изо всех сил боролся с собой, с искушением поймать пищащее отродье, поймать, чтобы выжить. В конце концов изловил одну нерасторопную тварь, и ничего, что она его цапнула, – так было проще ее съесть. Он заткнул душераздирающий писк, размозжив ей голову камнем, и съел, сожрал еще теплую тушку. Облизывая кровавые губы, объятый вонью крысиной и своей, человечьей, Мартин силился удержать съеденное в желудке, но вышло не очень – большую часть он изрыгнул тут же на недоеденные останки. В тот момент пришло осознание – тяжелое, но кристально ясное, безжалостно правдивое: нечего ждать, это и есть испытание, худшее, что устроители программы могли приготовить для него.

День сменяла ночь, и так без счета. Небеса от случая к случаю проливали спасительные дожди. Закостенев духом, Мартин более не гнушался крысами, в ловле коих достиг истинного мастерства. В проворстве и черствости он прежний позавидовал бы себе нынешнему. Но наихудшей пыткой свалилось на него одиночество, от которого он готов был лезть на стену. Чтобы не сойти с ума, он разговаривал с крысами – с теми, кого не успел съесть, а бывало, беседовал и со съеденными.

Внутри него обида, горечь, боль, отвращение к самому себе, безысходность, желание покончить со всем и сразу перемешались с обрывками памяти о том, кем он был когда-то, остатками надежды и неуемной жаждой жить. Эти чувства, конфликтуя между собой, не находили выхода, подрывая его изнутри. Все эмоции, переживания, что некогда составляли личность, именуемую Мартин Шервинский, больше не находили отражения. Будучи совершенно один, он испытывал острую потребность отразить себя вовне, чтобы видеть со стороны, узнавать в других свои добродетели и пороки, тем самым убеждаясь в существовании себя самого. В одиноком застенке каменного колодца не было ни души, холод серых стен не отражал Мартина. Крысы не в счет, человек отражается в человеке.

Так Мартин день за днем утрачивал ощущение реальности собственного существования. В отличие от него самого все окружающие предметы казались ему живыми. Он проникся ясной уверенностью, что и пол, и стены, и решетка (в особенности она) – есть, а его нет, а главное, никогда и не было. Он казался себе затянувшимся сном, что снится кому-то, кто уже очень давно не в состоянии пробудиться… Покуда не предстал пред ним как наяву образ пана Гжегожа – крепкого, мужественного, отъявленно жесткого, каким тот был при жизни. Вспомнил, как болели шрамы, когда Мартин единил себя с мертвецом – англичанином на далеких Гебридских островах. Тогда и понял, что следует предпринять. Одиночество, безвыходность положения доведенного до отчаяния человека на грани безумия вынуждают плодить сущностей, дабы возложить на них функцию отражателя всех составляющих грехов, чаяний и благостей, чтобы человек мог лицезреть себя вовне, творением своим утверждая: я – есть.

И Мартин начал творить, призвав на помощь воображение и волю. Вселить частицу себя в мертвое тело представлялось проще, куда сложнее было творить материю из собственных чувств. Как говорил пан Йоселевич? Воображение – врата в непознанное, иные миры…

Раскрутив воронку из эмоций, противоречий, дуальности, памятуя о прекрасном, чистом и одновременно дурном, порочном, о силе древней и темной, он создал Ведьму.

* * *

Амазонка ахнула:

– Подумать только! Я говорила с твоим Создателем!

Всплеснув руками, она задела стоявший рядом плетеный стул, и тот, как сметенный ураганом, отлетел к двери.