Ученица. Предать, чтобы обрести себя

В том семестре я отдалась в руки университета, как глина в руки скульптора. Я считала, что меня нужно переделать, по-новому отлить мой разум. Я заставляла себя дружить с другими студентами. Я неловко представлялась снова и снова, пока у меня не сформировался небольшой круг друзей. А потом начала разрушать барьеры, которые отделяли меня от них. Впервые в жизни я попробовала красное вино, сморщилась от резкого вкуса, чем насмешила своих новых друзей. Я отказалась от блузок с высокими воротничками и стала носить более модные фасоны – приталенные, иногда без рукавов, с более смелыми вырезами. По фотографиям тех лет я вижу, что всегда стремилась к симметрии, и это мне удавалось: я выглядела так же, как все остальные.

В апреле у меня начало все получаться. Я написала эссе о концепции суверенитета индивида Джона Стюарта Милля. Мой куратор, доктор Дэвид Рансимен, сказал, что, если моя диссертация будет столь же глубокой, меня примут в Кембридж на докторскую программу. Я была поражена. Я по-прежнему считала себя наглой притворщицей, но теперь могла входить в это величественное место через парадный вход. Я начала работать над диссертацией, выбрав в качестве темы того же Милля.

Как-то днем в конце семестра я зашла перекусить в кафетерий рядом со столовой и увидела там группу студентов из моей программы. Они сидели за небольшим столиком. Я попросила разрешения присоединиться, и высокий итальянец Ник приветливо кивнул. Из разговора я поняла, что Ник приглашает друзей навестить его в Риме во время весенних каникул.

– Ты тоже можешь приехать, – сказал он.

Мы сдали наши последние эссе за семестр, погрузились в самолет и полетели. В первый же вечер в Риме мы забрались на один из семи холмов и оттуда любовались Вечным городом. Византийские купола высились над Римом, как огромные воздушные шары. Мы пришли туда почти на закате: улицы купались в янтаре. Это не был цвет современного города из стали, стекла и бетона. Это был цвет заката. Он показался мне нереальным. Ник спросил, что я думаю о его родном городе, и я сказала только одно: такого не может быть!

На следующее утро за завтраком все рассказывали о своих семьях. Кто-то вырос в семье дипломатов, отец другого студента был меценатом Оксфорда. Меня тоже спросили о родителях, и я ответила, что отец владеет свалкой автомобилей.

Ник пригласил нас в консерваторию, где он учился по классу скрипки. Консерватория располагалась в самом центре Рима. Здание было богато украшено, с величественной лестницей и просторными, гулкими залами. Я пыталась представить, каково это – учиться в таком месте, каждое утро шагать по этим мраморным полам и день за днем впитывать в себя эту красоту. Но воображение меня подвело. Я воспринимала консерваторию только такой, какой видела ее сейчас: музеем, реликвией из чужой жизни.

Я не могла избавиться от потрясения. Я никогда не думала, что сестра могла пройти тот же путь – еще до меня.

Два дня мы изучали Рим – город, который был одновременно и живым организмом, и ископаемым. Выбеленные временем античные руины напоминали сухие кости, опутанные паутиной пульсирующих кабелей и окруженные отчаянно гудящими автомобилями. Мы побывали в Пантеоне, на Римском форуме, в Сикстинской капелле. Рим вызывал у меня ощущение почтения и священного трепета. Причем так я относилась ко всему городу: мне казалось, что он весь должен был стать музейным экспонатом, которым нужно любоваться издали, не прикасаясь и никак не меняя. Спутники мои относились к городу иначе: они сознавали его значимость, но не падали перед ним ниц. Они не замирали в восторге перед фонтаном Треви, не умолкали под стенами Колизея. Пока мы переходили от одной достопримечательности к другой, они вели разговоры – о Гоббсе и Декарте, Фоме Аквинском и Макиавелли. Между ними и этим великим городом возникал некий симбиоз: они вдыхали жизнь в древнюю архитектуру, делая ее фоном своих рассуждений и отказываясь поклоняться на его алтаре, словно тот был давно мертв.

В третий вечер разразилась буря. Я стояла на балконе квартиры Ника и смотрела, как небо прорезают яркие зигзаги молний, слушала раскаты грома. Я почувствовала себя на Оленьем пике – на земле и в небе бушевала та же стихия.

На следующее утро небо расчистилось. Мы устроили пикник с вином и закусками в парке виллы Боргезе. Солнце приятно припекало, закуски восхитительно благоухали. Никогда в жизни я не чувствовала себя настолько живой. Кто-то сказал что-то о Гоббсе, я, не задумавшись, привела цитату из Милля. Это было совершенно естественно – призвать голос из прошлого в настоящее, настолько пропитанное прошлым. И не важно, что прозвучал в тот момент мой собственный голос. Наступила пауза, все пытались понять, кто это сказал. Потом кто-то спросил, откуда эта цитата, и разговор потек дальше.