Ученица. Предать, чтобы обрести себя

– Твой гнев в тот вечер, – сказала она мне по телефону, имея в виду вечер, когда Шон убил Диего, – был вдвое опаснее всего, что мог сделать Шон.

Реальность стала текучей. Земля ушла из-под ног, меня стало затягивать вниз, крутить во все стороны, словно песок утекал в дыру во Вселенной. Когда мы говорили в следующий раз, мама сказала, что нож никогда не был угрозой.

– Шон пытался тебя успокоить, – сказала она. – Он знал, что ты испугаешься, если нож будет у него, поэтому отдал его тебе.

А через неделю она сказала, что никакого ножа не было.

– Твоя реальность слишком искажена, – сказала мама. – Говорить с тобой – все равно что говорить с тем, кто вообще там не был.

Я согласилась. Это действительно было так.

Я получила грант на летнюю учебу в Париже. Дрю поехал со мной. Наша квартира находилась в шестом квартале, возле Люксембургского сада. Моя жизнь совершенно изменилась и стала настолько обычной, насколько это было возможно. Я гуляла по тем районам города, где бывают большинство туристов, и терялась в их толпе. Это была своеобразная форма забвения. Все лето я стремилась именно к этому: я хотела потеряться в толпе путешественников, стереть свою личность, характер, историю. Чем безвкуснее были развлечения, тем сильнее я к ним стремилась.

Я повесила трубку, но он звонил снова и снова и каждый раз повторял одно и то же: его убийца придет за мной, и я должна смотреть по сторонам.

Я провела в Париже несколько недель. Однажды, возвращаясь с урока французского, я зашла в кафе, чтобы проверить свою почту. Там было письмо от сестры.

К ней приходил отец, это я поняла сразу же. Но мне пришлось перечитать письмо несколько раз, прежде чем я поняла, что именно произошло. Отец свидетельствовал перед ней, что Шон очистился Искуплением Христовым, что он стал другим человеком. Он предупредил Одри, что если она снова заговорит о прошлом, это разрушит нашу семью. Господь хочет, чтобы мы с Одри простили Шона, а если мы этого не сделаем, грех наш станет еще больше.

Мне было легко представить этот разговор, всю тяжесть отцовских слов, когда он сидел напротив моей сестры и внушал ей почтение своей духовной силой.

Одри сказала отцу, что давно приняла силу Искупления и простила своего брата. Она сказала, что это я спровоцировала ее, я возбудила в ней гнев. И я предала ее, потому что поддалась страху, порождению сатаны, а не пошла с верой во Христа. Я опасна, потому что мной управляет страх – и отец страха, Люцифер.

В конце письма Одри писала, чтобы я не появлялась в ее доме и не звонила ей без свидетелей, чтобы она не поддалась моему влиянию. Прочитав это, я расхохоталась. Ситуация перевернулась, и в этом была ирония судьбы: несколько месяцев назад Одри говорила, что Шона нельзя оставлять с детьми без присмотра. Теперь, после всех наших усилий, опасной стала я.

Потеряв сестру, я потеряла всю семью.

Я знала, что отец сказал братьям то же самое, что и сестре. Поверили ли они ему? Я думала, что поверили. В конце концов, Одри все подтвердила бы. Мои отрицания будут бессмысленными, пустые слова чужого человека. Я зашла слишком далеко, изменила слишком многое, перестала быть той девчонкой с разбитыми коленками, которую они считали своей сестрой.

Я не могла опровергнуть историю, придуманную для меня отцом и сестрой. Их слова убедят братьев, а потом тетушек, дядьев, двоюродных сестер, всю долину. Я потеряла весь свой род – и за что?

И тогда пришло другое письмо. Меня приглашали в Гарвард, я получила стипендию. Не думаю, чтобы когда-либо так равнодушно относилась к подобным известиям. Я знала, что должна прыгать от радости. Я, невежественная девчонка со свалки, буду учиться в Гарварде! Но я ничего не чувствовала. Я задумалась о цене, которую заплатила за образование, и начала винить во всех своих бедах учебу.

Когда я прочитала письмо Одри, прошлое сдвинулось. Оно начиналось с моих воспоминаний о ней. Теперь они изменились. Когда я думала о нашем детстве, моментах нежности или веселья, маленьких девочках, Одри и Таре, воспоминания мгновенно менялись, покрывались пятнами гнили, чернели. Прошлое стало таким же отвратительным, как и настоящее.

Эта перемена затронула всех членов семьи. Мои воспоминания о них стали зловещими, обвиняющими. Девочка из этого прошлого перестала быть ребенком и стала кем-то другим, грозным и безжалостным, несущим в себе угрозу для всех.

Этот ребенок-монстр преследовал меня целый месяц, прежде чем я сумела избавиться от него. Я решила, что сошла с ума. Если я сошла с ума, то можно что-то сделать, чтобы вернуть жизни смысл. Если я здорова, ничего сделать нельзя. Логика была извращенной, но она несла облегчение. Я не плохая – я просто больна.