Ученица. Предать, чтобы обрести себя

Меня никогда не учили, как разговаривать с теми, кто не похож на нас: с теми, кто ходит в школу и к врачам. Кто не готовится каждый день к концу света.

Премьера состоялась через неделю. Отец сидел в первом ряду. Когда спектакль закончился, он отправился прямо в кассу и купил билеты на следующий день. В воскресенье в церкви отец только об этом и говорил. Не о врачах, не об иллюминатах, не о конце света. Только о спектакле в городе, где главную партию поет его младшая дочь.

Отец не возражал, когда я решила участвовать в следующей пьесе, и в следующей, хотя его беспокоило, что я так много времени провожу вне дома.

– Даже представить не могу, какие ужасы творятся в этом театре, – говорил он. – Наверняка это логово соблазнителей и прелюбодеев.

Режиссер следующей пьесы развелся с женой, что окончательно подтвердило отцовские подозрения. Он сказал, что не для того столько лет держал дочь дома, не пуская в школу, чтобы теперь видеть, как развращает ее сцена. А потом отвез меня на репетицию. Почти каждый вечер отец говорил, что пора положить конец моей театральной жизни, что он приедет в Ворм-Крик и окончательно заберет меня домой. Но на каждой премьере он неизменно оказывался в первом ряду.

Иногда он изображал моего агента или менеджера – поправлял мою технику, предлагал песни для моего репертуара, даже давал советы по здоровью. Той зимой меня мучили ангины. Петь я не могла. Как-то вечером отец подозвал меня и велел открыть рот, чтобы осмотреть миндалины.

– Да, они распухли, – кивнул он. – Здоровые, как абрикосы.

Когда маме не удалось справиться с ангиной с помощью эхинацеи и календулы, отец предложил собственное средство.

– Люди этого не знают, но солнце – лучшее лекарство в мире. Вот почему летом никто не болеет ангиной. – Он кивнул, словно одобряя собственную логику, и продолжил: – Если бы у меня были такие миндалины, я бы каждое утро стоял на солнце с раскрытым ртом. Пусть солнечные лучи освещают их хотя бы полчаса. Все сразу же пройдет.

Он называл это лечением.

Я делала так целый месяц.

Было ужасно неудобно стоять с разинутым ртом и головой, наклоненной так, чтобы солнце светило прямо в горло. Я не выдерживала и полчаса. Челюсть начинала болеть уже через десять минут. Кроме того, я ужасно мерзла, стоя без движения в морозную зиму. Ангина стала мучить меня еще сильнее. А когда отец замечал, что я начинаю хрипеть, он тут же говорил:

– А чего ты хотела? Что-то я не видел, чтобы ты лечилась, как я сказал.

Впервые я увидела его в оперном театре Ворм-Крик: незнакомого юношу в больших белых ботинках и шортах цвета хаки. Он болтал со школьниками и широко улыбался. В спектакле он не участвовал, но в городе было мало развлечений, и на той неделе я видела его еще несколько раз, он приходил навестить друзей. Как-то вечером, пробираясь в одиночку по темным кулисам, я наткнулась на него – он сидел на моем любимом ящике. Этот большой деревянный ящик стоял в самом уединенном месте – вот за что я его любила.

Он подвинулся, освобождая мне место. Я осторожно присела. Я была так напряжена, словно из ящика торчали острые гвозди.

– Меня зовут Чарльз, – сказал он.

Наступила пауза. Он ждал, что я назову свое имя, но я молчала.

– Я видел тебя в последнем спектакле и хотел кое-что сказать. – Я приготовилась к чему-то неприятному, но он продолжил: – Я хотел сказать, что ты пела лучше всех. Я никогда не слышал такого красивого голоса!

Как-то вечером я вернулась домой от Рэнди и обнаружила отца и Ричарда на кухне. На кухонном столе стоял большой металлический ящик. Пока мы с мамой готовили мясной рулет, они собирали содержимое ящика. Прошло больше часа. Они закончили свою работу, и я увидела нечто вроде огромного телескопа защитного цвета. Длинная труба была установлена на невысоком широком треножнике. Ричард был так возбужден, что переступал с ноги на ногу, постоянно повторяя:

– Он стреляет больше чем на милю! Он может сбить вертолет!

Отец молчал, но глаза его сияли.

– Что это? – спросила я.

– Это винтовка пятидесятого калибра, – ответил отец. – Хочешь попробовать?

Я посмотрела сквозь прицел, направив винтовку на склон горы, и увидела в перекрестье тонкие стебельки травы.

Мясной рулет был позабыт. Мы вышли на улицу. Солнце уже село, спускалась темнота. Я смотрела, как отец ложится на мерзлую землю, долго прицеливается – мне показалось, что прошел целый час, – а потом спускает курок. Грохот был оглушительным. Я зажала уши руками, но сразу отпустила, чтобы услышать, как выстрел эхом отдается в расщелинах. Отец стрелял снова и снова. Когда мы вернулись на кухню, у меня в ушах звенело. Я почти не услышала отца, когда спросила его, зачем нам это.

– Для обороны, – ответил он.

Следующим вечером у меня была репетиция в Ворм-Крик. Я сидела на своем ящике, прислушиваясь к монологу, доносившемуся со сцены. И тут появился Чарльз. Он сел рядом со мной.

– Ты не ходишь в школу, – сказал он.

Это был не вопрос.