Ученица. Предать, чтобы обрести себя

Я стала собирать свои чеки на случай, если понадобятся деньги на обучение. Отец это заметил и стал поручать мне небольшие покупки. После второй аварии мама решила купить страховку, и отец сказал, что я должна оплатить свою долю. Я это сделала. Потом он потребовал больше, за регистрацию.

– Эти правительственные выплаты пустят меня по миру, – сказал он, когда я отдавала ему деньги.

Этим отец удовлетворился, пока не пришли результаты экзамена. Я вернулась со свалки и обнаружила белый конверт. Я вскрыла его, выпачкав жирной грязью, и уставилась на свои баллы. Двадцать два. Сердце у меня заколотилось. Не двадцать семь, но все же некоторые возможности открывались. Может быть, я смогу поступить в университет Айдахо?

Я показала маме свои результаты, и она рассказала отцу. Он страшно разозлился, а потом стал орать, что мне пора съезжать.

– Если она достаточно взрослая, чтобы получать деньги за работу, значит, и аренду оплатит! – орал отец. – И может платить ее в другом месте.

Мама впервые начала с ним спорить, но через пару минут он ее убедил.

Я стояла на кухне, взвешивая свои варианты. Думала я о том, что только что отдала отцу четыреста долларов – треть моих сбережений. И тут вошла мама и спросила:

– Как думаешь, ты сможешь съехать до пятницы?

Во мне что-то сломалось. Словно дамбу прорвало. Я не могла собраться с силами. Я кричала, но крик был каким-то придушенным. Я тонула. Мне некуда было идти. Я не могла позволить себе снимать квартиру, а если бы и смогла, то только в городе. Тогда мне понадобилась бы машина. У меня было всего восемьсот долларов. Я выкрикнула все это в лицо маме, убежала в свою комнату и громко хлопнула дверью.

Мама постучалась через несколько минут.

– Я знаю, ты считаешь, что мы несправедливы, – сказала она. – Но когда я была в твоем возрасте, я жила самостоятельно и готовилась выйти замуж за твоего отца.

– Ты вышла замуж в шестнадцать лет?

– Не глупи. Тебе не шестнадцать.

Я посмотрела на нее. Она на меня.

– Мама, мне шестнадцать.

Мама смотрела куда-то в сторону.

– Тебе не меньше двадцати. – Она склонила голову. – Разве нет?

Мы помолчали. Сердце колотилось у меня в груди.

– В сентябре мне исполнилось шестнадцать, – сказала я.

– О! – Мама закусила губу, потом поднялась и улыбнулась. – Тогда не волнуйся об этом. Ты можешь остаться. Не знаю, о чем думал твой отец. Полагаю, мы просто забыли. Трудно уследить, сколько лет твоим детям.

Шон вернулся к работе, хотя ходил все еще неуверенно. Он носил большую австралийскую шляпу с широкими полями из шоколадно-коричневой блестящей кожи. До травмы он надевал шляпу, только когда объезжал лошадей, но теперь стал носить ее постоянно, даже в доме, хотя отец считал это проявлением неуважения. Думаю, что Шон носил ее именно для того, чтобы выразить неуважение к отцу, но могла быть и другая причина: большая, удобная шляпа скрывала все следы и шрамы после операции.

Поначалу он работал недолго. Отец получил контракт на строительство молочной фермы в округе Онайда, примерно в двадцати милях от Оленьего пика. Шон же был занят на свалке, чертил схемы и измерял балки.

Мы с Люком и Бенджамином занимались металлоломом. Отец решил, что настало время собрать и продать все железо с фермы. Для продажи железные предметы должны быть длиной меньше четырех футов. Шон предложил резать балки резаком, но отец сказал, что это будет слишком медленно, да и горючего уйдет много.

Через несколько дней отец вернулся домой с самой ужасной машиной из всех, что мне доводилось видеть. Он называл ее Ножницами. На первый взгляд это и были трехтонные ножницы – и по факту тоже. Лезвия были сделаны из плотного железа двенадцать дюймов толщиной и имели в длину пять футов. Они приводились в действие тяжелым штоком, соединенным с большим железным колесом. Колесо работало от мотора, а это означало, что если что-то попадало в машину, то требовалось от тридцати секунд до минуты, чтобы остановить колесо и разъединить лезвия. Эта машина ревела громче проходящего поезда и с легкостью перекусывала железо толщиной с мужскую руку. Железо не столько резалось, сколько перекусывалось. Иногда машина затягивала балки, а вместе с ними и тех, кто держал их.

За годы отец придумал немало опасных схем, но эта поразила меня до глубины души. Во-первых, любая травма здесь была бы просто смертельной. Любое неверное движение грозило потерей конечности. А во‑вторых, машина была попросту не нужна. Это было баловство. Игрушка. Вот только игрушка эта могла оттяпать тебе голову.

– Тебе не меньше двадцати. – Она склонила голову. – Разве нет?

Мы помолчали. Сердце колотилось у меня в груди.

– В сентябре мне исполнилось шестнадцать, – сказала я.

Шон назвал ее машиной смерти и сказал, что отец потерял последние остатки ума, если он у него когда-нибудь был.

– Тебе нужно избавиться от кого-то? – спросил Шон. – В моем грузовике есть винтовка – это и легче, и чище.