Учеръьёсы Сугона

● Черта, благодаря которой мы остаемся русскими даже тогда, когда уже нет никаких русских, - сказал он.

● Это мораль и внутренняя правда, - сказал он.

● Без них мы, русские, перестаем быть русскими, а раз так, то даже самый великий успех становится нашим поражением, ведь достигают этого успеха уже не русские, - сказал он, путаясь и волнуясь.

● Иными словами, - сказал он...

● Да, мы можем отказаться от морали ради победы, - сказал он.

● Но победа без морали это поражение, - сказал он.

● Понимаю... понимаю я, что половина из них нас продадут, если уже не продали, - говорил он.

● Понимаю, что Калинкова еврейка, - говорил он.

● Но ведь если я стану преследовать их, как они преследовали нас, за лишь происхождение... то чем же мы лучше них, в чем наша внутренняя правота? - говорил он.

● Пусть там через одного предатели и изменники...

● Но ведь я на то и русский царь, чтобы прощать и править любовью и справедливостью, - говорил он.

● Чай, я не английский мой кузен Борис Джонсон Пятый, чтобы наемных убийц депутатам парламента рассылать, - говорил он.

● И не президент Шестой Немасонской Республики, где враги газом травятся, - говорил он.

● Терпение, любовь и милость перевоспитают и их... даже и злобных инородцев за несколько поколений мы сделаем русскими безо всяческих насилий, - говорил он.

● Мы русские, с нами Бог, - говорил он.

Замолкал. С отстраненным видом поглядел на стену, где висел неизменно портрет Лорченкаева. Философ глядел на Ивана Ивановича с легким одобрением. Увы, милейший Преображенский-Нарышкин этого мнения усопшего Лорченкаева о государе, кажется, не одобрял.

● Ваше величество, - говорил он после тяжелой, театральной просто паузы.

● Понимая, восхищаясь и разделяя... - говорил он.

● … Мы живем не в стерильном мире... - говорил он.

Но Иван Иванович оставался непреклонен, и худшее наказание, которое могло случиться с чиновниками, кои не справлялись со своими обязанностями да еще и гадили, была ссылка куда-нибудь на Средиземноморские курорты, во вновь присоединившуюся к России чудную Болгарскую конфедерацию. Поступая так, Иван Иванович понимал, что действует в ущерб себе, но иначе не может. Что, в свою очередь, вызывало у Нарышкина-Преображенского крайнее отчаяние с учетом того, что ситуация в стране становилась все напряженнее. Глава СВУ уверял, что стоит поднести спичку, как все полыхнет — Иван списывал это избитое сравнение на увлечение главы СВУ дешевыми романами — и что градус ненависти в обществе к императору возрос. Что, в общем-то, выглядело парадоксальным с учетом того, как шли дела в стране. Но, с учетом того, что представляют собой на деле русские — отлично знал Иван — никакого парадокса не представляло... Кто знает, вооружен, знал Иван. Так что Его Величество успокаивали главу СВУ, уверяя, что у него в запасе против Объединенных Европ есть кое-какое оружие, которое не преминет применить в час крайней нужды, и тогда ЕвроРегиональная империя распадется, как карточный домик. До поры до времени это Преображенского-Нарышкина успокаивало. Но манифестации, начавшиеся на этой неделе, и потрясающие Москву с Санкт-Петербург, беспокоили все сильнее. Улицы заполнились праздношатающимися, - это еще полбеды — среди которых то и дело шныряли отряды хорошо вооруженных молодчиков, многие из которых не говорили и по-русски даже!.. и кое-где даже возникли баррикады. А императорский дворец вот уже пару дней осаждала толпа, выкрикивавшая оскорбления и манифестирующая круглосуточно. Иван спокойно смотрел на манифестантов, и приказал не трогать их — чай, мы не в Германии, чтобы асфальтоукладчиками раскатать 19183 душ, как в прошлом году поступила со своими протестующими канцлер-муфтий Берлина, Джебраилаида Маркаль, - и понимал, что война вот-вот наступит. Ждал он ей спокойно, ведь его заверения Преображенскому - Нарышкину насчет наличия секретного оружия не были блефом. Впрочем, главу СВУ это ничем другим бы и не посчитал, доведись ему увидеть оружие.

… Несколько листочков с надписью «Окситанский проект».