Училище на границе

Все это, прибавим, было не очень-то понятно и однозначно; но и через тридцать с лишним лет Медве не смог точнее описать свои сложившиеся тогда в картину мысли и чувства — все то, над чем он размышлял в момент прибытия батальона. Возможно, это не показалось бы столь важным, ведь ему часто приходило на ум то, что представляется обычно воображению всех десяти-, одиннадцатилетних детей; но досадно было, что ему помешали, потому он и начал все сначала, потому, наверно, и решил, что этот оборванный ряд мыслей важнее всех других его мечтаний.

Доступные ему сведения о приморском рынке, точнее совокупность образов, названных им Триестским заливом, он, видимо, почерпнул из книг, но настроение, породившее эту картину, непосредственно связывалось с двумя его личными воспоминаниями, вернее, с одним двойным воспоминанием.

Довольно давно, в середине января у них в гимназии не состоялись два последних урока. Шел обильный снег. Когда они выходили из ворот пиаристской гимназии, их охватило безудержное веселье. Кто-то помчался вперед на набережную, остальные побежали следом. Медве тоже бежал, размахивая связанной ремнем стопкой книг. Возле памятника Петефи они стали кидаться снежками, и так как у них еще было время, Медве поехал на трамвае не к дому, а в обратную сторону, чтобы проводить двух своих друзей. Он ездил по недельному проездному билету, и кондуктор только пробивал там часы. В руках у него еще оставались два снежка. И едва подумав, куда их девать, он увидел, что его друзья давятся от смеха, обнаружив в трамвае Дегенфельда; один, подойдя сзади, уже сорвал с него гимназическую фуражку, а когда несчастный с непокрытой головой обернулся и испуганно взглянул на обидчика, тот уже перебросил ее своему товарищу. Этот Дегенфельд у них в классе был самым робким и беспомощным. Второй приятель снова нахлобучил фуражку на голову Дегенфельда по самые брови, и Дегенфельд, покраснев, неловко пытался ее поправить. Словно какой-нибудь первоклассник, он носил на спине ранец, хотя самая упоительная привилегия гимназистов в том и состояла, чтобы небрежно, с шиком стянуть учебники и тетради обычным брючным ремнем. Разумеется, друзья Медве открыли ранец на спине Дегенфельда и стали изучать его содержимое. И разумеется, Медве добросовестно запихнул поглубже в ранец два своих снежка. А затем, закрыв его, они с самым серьезным видом завели с Дегенфельдом разговор. Они животики надорвала со смеху. Желтый трамвай бежал по пештскому берегу Дуная, и рвался, выплескивался наружу их неудержимый смех.

Медве и не подозревал, как горько пожалеет еще об этом счастливом, искрящемся весельем и снегом дне. Вечером у него поднялась температура. А утром он проснулся с насморком и остался в постели. Ему всегда очень нравилось болеть, оставаться дома в постели и, поудобнее устроившись среди подушек, читать весь день напролет. Но теперь он был встревожен, что его не пустили в школу. Из головы не выходили то два снежка, которые он подложил Дегенфельду в ранец. Ему представлялось, как они медленно тают, как промокают тетради, книжки и все-все, что только могло быть в ранце. А потом отец Дегенфельда, бедный портной, с изумлением смотрит на этот ужасный разор. Ибо испортился даже пенал, даже сам ранец. Сегодня утром он уже, наверное, пожаловался директору. Сразу же начали расследование, и теперь все уже знают, кто виноват.

Он беспокойно метался в постели, и его мучила все более глубокая тревога. Он уже был уверен, что эта проделка с Дегенфельдом кончится для него очень плохо. Он боялся. Как-то очень давно ему уже довелось испытать нечто ужасное. Немка, воспитательница жившей над ними маленькой девочки, однажды вдруг крайне грубо, со злыми глазами набросилась на него и затолкала в угол за какую-то их совершенно невинную игру, да еще на плохом венгерском языке пригрозила, что переломает ему руки, а потом позовет дворника, чтобы тот всыпал ему хорошенько палкой. Эта фрейлейн всегда приветливо и слащаво ему улыбалась. Теперь же она вдруг сбросила маску, и от ее слов, угрожающих насилием, на Медве повеяло мерзким дыханием какого-то другого, злого и страшного мира. Несколько дней после этого он чувствовал себя так, словно его обвили отвратительные, холодные гадины.

Его пугала возможность повторного соприкосновения с этим миром. Он даже читать не мог. И не способен был думать ни о чем другом, кроме того, что происходит сейчас в школе. Пришел ли отец Дегенфельда? Его одолевал страх, и он трусливо, горько каялся в том, что натворил. Этот бедный, безобидный, кроткий Дегенфельд никому из них не сделал зла. Гимназист из него, конечно, никудышный, и при всем своем старании он плохо учится. Но зато он добрый, безобидный парнишка. Золотое сердце, мучаясь, думал Медве. А они гадкие, грубые, дрянные пустозвоны. Как скверно они с ним обошлись.