Училище на границе

Я уже знал, что должен встать по стойке смирно у своей кровати. Перешагивая через сумку моего плосконосого товарища по тумбочке, я невольно, видимо оттого, что нервничал, прочитал на нем намалеванное крупными буквами имя: «Середи Д. II курс». Одна палочка римской двойки была темнее другой; очевидно, ее пририсовали недавно.

11

Шульце заслышал шум еще в коридоре — как всегда, стоило ему выйти на минуту, в спальне тотчас начинались разговоры, — и всем своим видом он будто извещал нас, что произошло некое страшное несчастье, пробил решающий для судеб родины час. Его сдержанный, трагически спокойный голос тоже свидетельствовал о том, что мы на осадном положении и нам предстоит скорый военно-полевой суд. Это требовало полной самоотдачи души и тела ради великого и святого дела.

Я отлично понимал, что, в сущности, ничего особенного не происходит и неизменное нервическое поведение Шульце нужно только для того, чтобы непрерывно держать нас в напряжении, чтобы мы с неослабевающим вниманием следили за его желтым лицом с усами щеткой; и все же, когда он без всяких на то причин заговорил по-немецки, у меня мелькнула мысль, не помутила ли эта воображаемая катастрофа унтер-офицерский разум. Во всяком случае, меня утешало, что я способен с некоторым любопытством следить за Шульце. С чего это он вдруг заговорил по-немецки? И что он сейчас сделает?

Первым делом унтер-офицер обратился к Габору Медве, который поднимался с большим трудом, чем Цако:

— Встать!

Он перешел все же на родной язык. Шульце служил раньше в так называемой объединенной армии Австро-Венгерской монархии, все команды в которой отдавались по-немецки. Богнар говорил с нами только по-венгерски, Шульце же частенько переходил на немецкий. «Am Gang mit Mantel im entwickelte Linie Vergaterung!»[10] — трескуче тявкал он. Или: «Doppelreihe, rechts um! Halbkompanie! Marschieren. Zum Marsch!»[11] И мы знали, чего от нас хотят. Бывало и так, что при сдаче-приеме дежурства приходилось от начала до конца по-немецки отдавать «rapport’ы», объясняться или обращаться с просьбами. Так мы совершенствовали свой немецкий. Но эти двое, потерянно стоявшие перед Шульце по стойке смирно, как два бойскаута, пока что и на родном языке не понимали, чего от них требуют.

— Сесть! — рявкнул унтер.

Оба испуганно вздрогнули, но не двинулись с места.

— Сееесть! — повторил Шульце.

Теперь они переглянулись, и Цако после некоторого замешательства вдруг сел на пол. Габор Медве остался стоять.

— Встать!

Цако встал.

— Сесть!

Цако снова сел, скрестив ноги.

Унтер-офицер Шульце глубоко вздохнул и придвинулся ближе к Габору Медве. Он ничего не говорил, а только смотрел на него. Так продолжалось довольно долго, минуты две-три. Мы все, вся спальня, стояли неподвижно лицом к Шульце. Плечи новичка мало-помалу начали вздрагивать.

— Скажите, — наконец произнес унтер-офицер, — вы понимаете по-венгерски?

У Медве перехватило дыхание. Он только кивнул.

— Вы больны? — спросил Шульце посуровев.

— Нет, — прошептал мальчик.

— Сесть!

Тело Габора Медве дернулось. Видно было, что он чему-то сопротивляется, какой-то страшной силе, которая скручивала и рвала его надвое. Но он выстоял, как молодое деревце в бурю.

Шульце повернулся в нашу сторону, и лицо его прояснилось.

— Ага, понятно, — кивнул он и покрутил пальцем у виска, давая понять что Габор Медве, оказывается, немного чокнутый. — Он не понимает, — пояснил нам Шульце.

— Я понимаю, — сказал вдруг Медве. — Но, господин унтер-офицер, я оказался на полу только потому, что…

— Говорить можно, только когда я спрашиваю! — оборвал его Шульце. Но мальчик пытался продолжать:

— Пожалуйста…

Он сглотнул, ему вдруг пришло в голову, что обращение здесь не может начинаться со слова «пожалуйста», и он, нервничая, поправился:

— Честь имею доложить…

— Так вы отказываетесь подчиняться? — сказал сквозь губы Шульце.

— Нет, но я имею честь доложить, что не сделал ничего плохого, и если господин унтер-офицер…

Шульце до сих пор говорил довольно бесстрастным голосом. Но теперь его словно взорвало:

— Я ни о чем не спрашивал! — взревел он так страшно, что я весь похолодел. Габор Медве тоже очень испугался.

— Сесть! — снова заорал на него унтер-офицер.

Мальчик, белый как мел, отступил на шаг. Я видел, что карие глаза его совсем потемнели, что он изо всех сил сдерживает слезы. И все же он не сел, а, собрав все силы, заговорил вновь:

— Но… имею честь… что…

Шульце, будто потеряв к нему всякий интерес, отвернулся и кивнул каким-то двум курсантам.

— Помогите ему.

Когда те подошли к Медве и уже хотели схватить его за руки, он, вконец отчаявшись, вдруг сел и у него из глаз хлынули слезы. Все это время Цако сидел на полу чуть впереди него.

Шульце уже не смотрел на них.

— Смрр! — произнес он.

С оглушительным шумом вся спальня вытянулась по стойке смирно. Многие уже разделись и, стоя в тапочках, не могли щелкнуть каблуками, но и босые, и обутые, чтобы усилить звук, хлопали себя ладонями по ляжкам.

— За одну минуту! — сказал побледневший, возбужденный Шульце леденящим кровь голосом. — Одеться. Построиться. В коридоре.