Учитель

Сгорающая от нетерпения Френсис рассмотрела ее первой, потом передала мне, а сама приблизила лицо ко мне, пытаясь по моим глазам прочесть, что я думаю об этом портрете. На нем я увидел весьма миловидное и своеобразное женское лицо, с чертами «чистыми и гармоничными», как когда-то выразился Хансден. Лицо было смуглым, волосы цвета воронова крыла – откинутыми не только от лба, но и от висков, притом довольно небрежно, словно их совершенство не нуждалось в украшениях – нет, презирало их. Итальянские глаза смотрели прямо на зрителя, их взгляд был решительным и независимым, очертание рта – изящным и твердым, как и линия подбородка. На обороте миниатюры я увидел надпись золотом «Лючия».

– Эта головка настоящая, – заключил я.

Хансден улыбнулся.

– Да, не выдуманная, – подтвердил он. – В Лючии все было настоящим.

– Это на ней вы хотели бы жениться, но не смогли?

– Да, я определенно хотел на ней жениться, но если не женился, это еще не значит, что я не смог.

К тому времени миниатюру вновь рассматривала Френсис; Хансден забрал ее и спрятал.

– А что скажете вы? – спросил он мою жену, застегивая сюртук.

– Уверена, некогда Лючия носила цепи, а потом разорвала их, – последовал неожиданный ответ. – Я имею в виду не цепи брака, – добавила она, словно опасаясь, что ее поймут превратно, – а социальные цепи некоего рода. Это лицо человека, который прилагал старания, увенчавшиеся успехом, делал все возможное, чтобы избавить некий яркий и ценный дар от запретов, а когда этот дар стал свободным, уверена, он расправил крылья и вознес Лючию так высоко, что… – Она замялась.

– Что? – спросил Хансден.

– Что условности не позволили вам последовать за ней.

– По-моему, вы стали слишком язвительной и дерзкой.

– Лючия блистала на сцене, – продолжала Френсис. – Вам и в голову не приходило всерьез задуматься о женитьбе на ней; вы восхищались ее оригинальностью, бесстрашием, телесной и духовной энергией, восхищались ее талантами, в чем бы они ни проявлялись – в пении, танцах или драматическом искусстве, преклонялись перед ее красотой, к которой стремилась ваша душа, но я уверена: Лючия принадлежала к тому кругу, где вы и не думали искать себе жену.

– Витиевато, – заметил Хансден, – а верно или нет – другой вопрос. А вам не кажется, что ваш светильник духа меркнет по сравнению с ослепительным жирандолем Лючии?

– Так и есть.

– По крайней мере откровенно. И что учителю вскоре наскучит тусклый свет, который от вас исходит?

– Это правда, месье?

– Моему слабому зрению вреден яркий свет, Френсис, – ответил я, открывая нашу калитку.

Несколькими страницами ранее я отметил, что сегодня чудесный летний вечер: таких дней выдалось уже несколько, а этот лучше всех; с лугов только что свезли сено, его аромат еще витает в воздухе. Час или два назад Френсис предложила мне выпить чаю на лужайке, и я вижу поставленный под буком круглый стол, уставленный фарфором; мы ждем Хансдена – нет, уже не ждем, ибо он явился, я слышу его голос, авторитетно высказывающий мнение по некоему вопросу, и ответ Френсис – она, конечно, опять спорит с нашим гостем. Предмет спора – Виктор. Хансден утверждает, что мать делает из него «тряпку», миссис Кримсуорт возражает: пусть лучше тысячу раз будет тряпкой, чем «славным мальчуганом» в представлении Хансдена, и добавляет, что если бы Хансден решил обосноваться по соседству, а не бывать в поместье наездами, являясь, как комета, неизвестно откуда, когда и зачем, она, Френсис, не знала бы покоя, пока не отослала бы Виктора в школу за сотню миль, так как бунтарства и непрактичности Хансдена хватит, чтобы испортить десятка два детей.

Напишу и о Викторе, прежде чем запереть эту рукопись в стол, но буду краток, так как уже слышу звон серебра и фарфора.

Виктор – столь же миловидное дитя, как я – внушительный мужчина, а его мать – красавица; он худенький и бледный, с огромными темными, как у Френсис, глазами, посаженными так же глубоко, как мои. Его телосложение, несмотря на всю хрупкость, гармонично, здоровье не внушает опасений. Я никогда не видел ребенка, который улыбался бы так же редко и так же сильно хмурил лоб, углубившись в интересную книгу или слушая, как мать, Хансден или я рассказываем истории, полные приключений, опасностей или чудес. Он молчалив, но грустит редко, серьезен, но не угрюм, его впечатлительность чрезмерна, а иногда и болезненна. Он учился читать стародавним способом, по букварю, сидя на коленях у матери, и, поскольку принуждать его к занятиям не приходилось, Френсис не стала даже покупать ему буквы из слоновой кости или идти на прочие ухищрения, которые сейчас считаются неизбежными. Научившись читать, Виктор стал глотать книги одну за другой и поступает так до сих пор. Игрушек у него мало, новых он никогда не требовал. Но к своему имуществу он питает пристрастие, граничащее с привязанностью, и будучи направленным на одного-двух животных, содержащихся в доме, это чувство перерастает в страсть.